— Ты здоровее меня, детка.

Он велел ей сесть на постели и расстегнуть ночную рубашку, чтобы прослушать. Я вышел в коридорчик и дождался там доктора, который подтвердил мне, что Мария Кораль совершенно здорова и может в любой момент подняться с постели, и если захочет, то и приступить к работе. Последние слова кольнули меня в сердце словно нож. Я еще немного посидел у Марии Кораль и вернулся домой, намереваясь хорошенько все обдумать, но в голове моей царил невообразимый хаос. Я строил тысячу самых безрассудных планов, но по существу ничего не решил. Спал я плохо, мало, урывками. Утром мой пессимизм несколько развеялся, как это нередко бывает после бессонной ночи. На работе у меня все валилось из рук, я не мог найти нужных мне бумаг, натыкался на мебель. Кортабаньес был, пожалуй, единственным, кто, казалось, не замечал моего душевного состояния. Остальные поглядывали на меня с любопытством, сдержанно молчали и старались сгладить мою неловкость. Сразу же после работы я помчался в отель. Хозяин остановил меня в вестибюле.

— Если вы пришли навестить сеньориту, можете не подниматься. Она ушла еще в полдень.

— Ушла? Вы уверены?

— Конечно, сеньор, — произнес он, делая вид, что мое недоверие его обижает, — мне незачем вводить вас в заблуждение.

— И не оставила мне никакой записки? Меня зовут Миранда, Хавиер Миранда.

— Сеньорита никому ничего не оставляла.

— Скажите, а она ушла одна? Кто-нибудь заходил за ней? Она не говорила, куда идет?

— Простите, сеньор, но я не уполномочен давать какие-либо сведения относительно жителей нашего отеля, — проговорил он извиняющимся тоном.

— Видите ли… это особый случай, мне очень важно знать, будьте так добры…

— Сочувствую вам, сеньор, но я уже сказал: сеньорита никому ничего не велела передать, — повторил он, замыкаясь в себе, и это показалось мне подозрительным.

Я мгновенно принял решение, даже не обдумав его как следует.

— Могу я позвонить отсюда? — спросил я.

— Пожалуйста, сеньор, — ответил старик с готовностью человека, который, не уступая в главном, спешит уступить в мелочах, — вот телефон.

Он отошел в сторону, а я позвонил Кортабаньесу, намереваясь узнать у него телефон и адрес Леппринсе. Я сомневался, что он мне его даст, но готов был любым способом заставить его это сделать, хотя и не представлял себе, как именно. Но попытки мои дозвониться оказались напрасными: на том конце провода молчали. Я повесил трубку и вышел на улицу. Первым моим побуждением было пойти в кабаре. Но зачем? Что я стану делать, узнав адрес Марии Кораль? Я не находил ответа на эти вопросы. Не успел я сделать и нескольких шагов, как возле меня притормозил автомобиль, и послышался знакомый голос:

— Сеньор! Эй, сеньор!

Я обернулся: из окошечка лимузина мне подавал знаки шофер Леппринсе. Занавески изнутри были задернуты, из чего я сделал вывод, что Леппринсе находится внутри. Я остановился.

— Садитесь, сеньор, — сказал мне шофер.

Я влез в машину и оказался в роскошном салоне, обтянутом кожей гранатового цвета и освещенном мерцающим светом лампочки. Я разглядел улыбающееся лицо Леппринсе и его элегантную фигуру. Автомобиль снова тронулся с места.

— Что с Марией Кораль?

— Привет, Хавиер. Тебе не кажется, что разговор между друзьями должен начаться по-иному, — начал француз, обворожительно улыбаясь.

Немесио Кабра Гомес последовал за чернобородым мужчиной, который не спускал с него глаз. Они углубились в темные улочки, хорошо знакомые Немесио Кабре Гомесу — обитателю самых низменных трущоб. Оборванцу стало не по себе, так как это означало, что преследователь уже не боится, что Немесио сможет повторить еще раз этот путь и найти то место, куда его вели, а стало быть, ему такой возможности уже не предоставят.

Он поискал взглядом часы: улицы, по которым они шли, были пустынны, но из таверн и внутренних двориков доносился праздничный шум. Если бы пробило двенадцать и народ хлынул на улицы поздравлять друг друга, у него появилась бы реальная возможность спастись бегством. Где же, черт побери, часы? Они проходили мимо церкви, и Немесио, посмотрев вверх, увидел на колокольне белый циферблат с римскими цифрами. Стрелки показывали одиннадцать. Эта деталь впоследствии поможет ему прийти к определенным выводам. Чернобородый мужчина резко подтолкнул Немесио, шедшего впереди, и сказал:

— Помолишься, когда придет время.

Немесио обрывал кончики сухих веточек, пытаясь выгадать время, несмотря на угрозу еще раз получить пинки. Но все его старания оказались тщетными, потому что они уже пришли.

— Стучи: два раза, пауза и еще три раза, — приказал чернобородый.

— Послушай, Хулиан, ты ошибаешься. А все потому, что не хочешь разобраться. Ты думаешь обо мне совсем не то, что есть на самом деле.

— Стучи.

— Ты возьмешь грех на душу, если не внемлешь голосу разума. Хочешь быть Кайфой?[25]

— Стучи, а не то я воспользуюсь твоей башкой вместо колотушки.

— Не хочешь выслушать меня?

— Нет.

Немесио Кабра Гомес постучал, как ему велел бородатый. Вскоре приподнялась клеенчатая занавеска и показалось хмурое лицо мужчины, который, удостоверившись в том, что пришли свои, отпер дверь, заставив зазвенеть колокольчики, свисавшие с притолоки. По всей видимости, Немесио очутился в фотоателье. В одном конце помещения стояла на треножнике фотокамера. С нее свисали черный рукав и болтавшаяся на проводе резиновая груша. В другом конце виднелись величественное кресло, золоченая колонна, чучела голубок и несколько букетов бумажных цветов. На стенах висели фотографии, но из-за темноты на них с трудом можно было различить свадебные пары и детей, запечатленных во время их первого причастия. Трое мужчин хранили молчание. Тот, кто открыл им дверь, опустил клеенчатую занавеску, зажег спичку и повел их к лестнице, скрытой от постороннего взгляда небольшим прилавком. Они спустились вниз, спичка погасла, и дальше пришлось идти на ощупь, пока не очутились в лаборатории, судя по тазам, наполненным мутной жидкостью и по прочей утвари, необходимой фотографу. За столом, где светилась керосиновая лампа, сидело двое мужчин, тех самых, с которыми десять дней назад Немесио Кабра Гомес вел таинственный разговор. Немесио хорошо знал их, а они его. Чернобородый — все называли его Хулианом — подтолкнул Немесио к столу и уселся рядом с товарищами. Тот, кто открывал им входную дверь, тоже сел за стол. Все четверо молча уставились на пленника, Немесио не выдержал:

— Не смотрите на меня так. Я знаю, в чем вы меня подозреваете, но нельзя основываться только на предположениях.

— Собака тявкает — знает, чье мясо съело, — заключил один из них.

— Да посмотрите на меня! Вы знаете меня не первый год, — продолжал Немесио, прикидывая глазами расстояние, отделявшее его от лестницы (достаточно большое, чтобы спастись бегством, не получив прежде пули в спину), я умираю с голода, я бедняк из бедняков. Взгляните на мои ребра, — он задрал на себе лохмотья и оголил дряблую кожу и тощее тело, — их можно было пересчитать по пальцам, как говорится в священном писании духа святого. А теперь скажите, жил бы я так, голодал бы, если бы был осведомителем Объединения предпринимателей? Зачем мне враждовать с вами, предавать своих и навлекать на себя ваш гнев? Что они для меня такого сделали? И чем я обязан полиции?

— Хватит балаболить, сорока! — прервал его Хулиан. — Тебя привели сюда не ораторствовать, а отвечать на вопросы.

— И расплачиваться за свои поступки, — поддержал его другой, судя по всему, главный из них.

Холодный пот покрыл дряблую кожу Немесио Кабры Гомеса. Он еще раз измерил расстояние глазами, мысленно прикинул, как ему прикрыться имевшимися в помещении предметами во время бегства, и попытался вспомнить, заперта ли входная дверь на ключ или нет. Однако авантюра была слишком опасной, и он решил не рисковать.

— Давай выкладывай все начистоту, — приказали ему, — и не вздумай врать или что-нибудь скрыть от нас… ты знаешь, чем это тебе грозит.