Куинджи привел девушку к дому. Из растворенных окон неслись пьяные голоса, раздавались выкрики, кто‑то хрипло затягивал песню. Он с трудом произнес:

— Эт‑то, не надо плакать.

Повернулся и медленно пошел вниз по пыльной, пустынной и темной улице, все дальше удаляясь от шумного особняка разгулявшегося купца.

Утром с котомкой в руках, где лежали костюм, белье, скрипка и деньги, завернутые в тряпочку, он вышел на мариупольский тракт. Повлажневшими глазами посмотрел на Карасевку, на море, над которым вставало горячее августовское солнце, низко поклонился и зашагал вдоль пыльного шляха в сторону Днепра, надеясь в пути встретить чумацкий обоз.

Он благополучно добрался до Александровска, сел там на речной пароход и вскоре был в Херсоне. Отсюда каждое утро уходили в Одессу подводы и арбы, груженные зерном нового урожая. Архип на день нанялся грузить мешки, переночевал на пристани и с очередным обозом пошел в незнакомый портовый город.

Одесса к тому времени была крупным транзитным пунктом для товаров, прибывавших из‑за границы, и главным центром хлебного экспорта России. Более ста тысяч местных жителей — украинцы, русские, молдаване, греки, евреи, болгары, пришлые и приезжие, разноликие иностранцы придавали своеобычность многоголосому, пыльному и большому городу, раскинувшемуся на крутых берегах Черного моря.

Окраина города с одноэтажными домишками, огородами, садами, виноградниками напомнила Архипу родной Мариуполь. Такие же, как в нем, пыльные улицы, босоногие голосистые ребятишки, бездомные собаки, развешенные на кольях сети и неистребимый соленый запах моря и рыбы.

Только в центре Одессы, где Куинджи слез с подводы и попрощался с возницей, его глазам предстали величественные здания, увиденные впервые. От городской думы он пошел по Приморскому бульвару к площади, которую полукругом обтекали два многоэтажных дома с вогнутыми фасадами. В центре стоял памятник первому градоначальнику Одессы Решилье, а от него вниз, почти к самому берегу, сбегала широкая лестница с бессчетным количеством ступенек.

Куинджи медленно обошел вокруг памятника, внимательно вглядываясь в детали бронзовой скульптуры, в характерные черты лица. Затем спустился по лестнице к морю, сел на песок и долго разглядывал корабли, стоявшие у причалов. Черный дым лениво стелился над бескрайней лазурью, закрывая белые косые крылья парусников.

Архип разделся и вошел в воду. Долго и тщательно мыл голову — волосы от дорожной пыли стали жесткими, как проволока. Нырял, плескался, плавал до тех пор, пока не почувствовал усталости и голода. Посвежевший, взбодренный, надел чистое белье. Постелил перед собой серую хусточку, достал и положил на нее два огурца, кусочек старого сала, яйцо и краюху сухого коржа. Ел, посматривая на беспрестанно меняющуюся под раскаленным августовским солнцем водную гладь и припоминал зеленовато–мутное Азовское море. Здесь волны, как и в Феодосии, были словно шире, могучее и торжественнее, цвет их сочнее и глубже.

В полдень он пришел на Дерибасовскую улицу, широкую, замощенную булыжником, который блестел так, словно его натерли воском. У домов — тротуары, выложенные из серых каменных плит. Мимо проносились пролетки на резиновых шинах, расписные экипажи. Раздавались зычные и протяжные голоса кучеров:

— По–оп–берегись!

Дробный цокот копыт непривычно резко отзывался в ушах Куинджи. Он медленно шел вперед, то и дело останавливаясь у больших застекленных витрин торговых лавок и магазинов, сапожных, швейных и прочих мастерских с желтыми, зелеными, красными, синими вывесками, с повешенными над дверьми, вырезанными из жести кренделями, сапогами, шляпами…

Неподалеку от гостиницы «Лондон» за огромным оконным стеклом он увидел фотографии. Портреты усатых моряков при всех регалиях, надменных юнцов с огромными бакенбардами, смущенных барышень с высокими прическами и в шляпках, дородных дам с оголенными плечами и глубокими декольте.

На фотографиях Архип сразу обнаружил дефекты. На одной по краям были белые пятнышки, на другой — мундир в царапинах, на третьей — расплылось левое ухо. Он стал присматриваться к остальным, отмечая про себя недоделки, которые сам бы никогда не допустил. Из дверей фотосалона вышел невысокий мужчина в черном строгом костюме. Стал рядом с ним и вежливо спросил:

— Сударь, простите–с, желаете портрет заказать? Не сомневайтесь, исполнение достойное–с.

— Эт‑то, не вижу ретуши, — ответил Куинджи и повернул голову.

— Ах, вот как! — радостно воскликнул мужчина. — Вы знакомы–с с этим искусством?

— Почти два года…

— Прекрасно–с, сударь! Нам очень нужен такой человек. Господин Гешеле — мы у него работаем — расширяет свое дело. Открывает новые портретные заведения. Завтра утром он будет, приходите–с. Я доложу ему о вас, — говорил он торопливо, хватая Куинджи за рукав, будто опасался, что тот убежит. — Наше заведение — лучшее в Одессе. Нам господин Гешеле платит больше, чем другие. Заказчики у нас солидные–с. Видите, какая витрина! Дело поставлено на французский лад. Обязательно приходите–с!

Куинджи переспал в дешевой ночлежке и незадолго до открытия салона пришел на Дерибасовскую улицу. С противоположной стороны тротуара увидел, как двери салона отпер его вчерашний собеседник, а вскоре появился высокий господин в котелке и с тростью. Оглядел витрину, вывеску с крупными синими буквами на желтом фоне и зашел в помещение. Архип решил, что это и есть хозяин, и не ошибся. Когда он предстал перед Гешеле, тот пригласил его в небольшую комнату с узким окошком и увешанную портретами всевозможной величины. Разговор был коротким: Гешеле спросил, у кого молодой человек работал до этого.

— У Кантаржи, в Мариуполе, — ответил Куинджи.

— Есть такой, — безразлично проговорил хозяин. Открыл ящик и достал два негатива. Протянул их Архипу со словами: — Попробуйте привести их в божеский вид. — Обратился к помощнику. — Господин Овчинников, покажите ретушерскую комнату.

Через полчаса Гешеле долго и придирчиво рассматривал негативы на свет. Подозвал Овчинникова, отдал негативы и приказал:

— Сергей Андреевич, срочно сделайте оттиски. — Поспешно зашел в свою комнату и возвратился еще с двумя негативами. Сказал Архипу: — Пойдемте. — В ретушерской попросил: — Покажите, как вы работаете.

Куинджи спокойно сел за стол, поставил на станок негатив, навел на освещенное окно. Внимательно всмотрелся в снимок. На нем была девушка с распущенными волосами. Обратил внимание на светлые пятна и крупинки по всему лицу — дефекты проявления. Неясными были и губы. Выбрал тонкую кисточку, на бумаге развел тушь соответственно цвету пластинки и начал уверенно наносить краску на просветленные места. Не успел закончить, как Гешеле, перейдя на «ты», сказал:

— Все ясно. Кстати, как тебя величают?

— Архип, по прозвищу Куинджи.

— Я тебя беру, Архип. Можешь приступать…

— Эт‑то, — перебил Куинджи, но Гешеле не дал ему договорить:

— А! Прости. Думал, что Овчинников тебе сказал. Для начала кладу девять рублей, как всем.

Архип торговаться не стал. Даже не надеялся, что в чужом городе найдет так быстро работу, да еще с такой оплатой. В Херсоне за двугривенный целый день таскал мешки, надрывал жилы, а здесь — тридцать копеек, да будет еще время для рисования. Хотя он из Мариуполя не взял с собою ни красок, ни кистей, мысль о рисовании не покидала его. Собственно, он и пришел в Одессу лишь за тем, чтобы найти здесь художников–профессионалов и брать у них уроки.

В фотосалоне Куинджи быстро приобрел уважение как у самого Гешеле, так и у его помощника Овчинникова. Ретушь его была не только квалифицированна, но филигранно точна. Природный дар улавливать самые незначительные нюансы в тонах помогали ему в работе. Ретушируя портреты на бумаге, он не отходил от натуры, не «приукрашивал» лица, как того требовал от него Кантаржа. Гешеле же, напротив, удовлетворяло стремление Архипа придерживаться оригинала.

Хозяин в салоне бывал редко, Куинджи все ближе сходился с Овчинниковым — душевным и восторженным человеком. Он знал почти всех жителей города, ему было известно, чем они занимаются, на какие средства живут, что происходит в их семьях. Подавая очередную стопку негативов или оттисков для ретуши, Овчинников обычно говорил: