— Мне бы один раз увидеть, как он пишет, — перебил Куинджи. — Один раз, я все понял бы.

— Согласен с тобой, но здесь я не хозяин. Запрещают ходить к нему в мастерскую. Его и так отвлекают от работы знатные господа — адмиралы, генералы, царские сановники, иностранцы всякие… Ты больше рисуй, Архип, рисуй. Общие понятия дам тебе я. Поговорим о пигментах, о том, как растирать краски. — Он умолк, вытащил из нагрудного кармана серебряные часы, нажал на головку, поднялась выгравированная крышка. — Мне пора. Иван Константинович едет осматривать окрестности Феодосии, меня берет с собой. Затем побываю в порту — пришли из‑за границы холсты и краски…

Митрич регулярно снабжал Архипа красками, кистями, холстами, натянутыми на небольшие подрамники, и уже загрунтованными. Он знал, как подолгу работает его барин — целыми днями не выходит из мастерской, а то прихватывает и ночи — при свечах пишет. Наблюдал дворник и за парнишкой; сделал вывод, что старательный, подымается с петухами и сразу берется за краски.

«Настырный, стало быть, — решил старый моряк, — Пришелся барину по душе. А он кого зря не удосужит».

Куинджи стал чаще уходить к морю. Писал не торопясь, подолгу глядел на застывшее голубое небо, на беспрестанно меняющиеся то пенистые, то спокойные волны. В памяти всплывали беседы с Феселером, и становились понятными его наставления по перспективе, колориту, гамме цветов. Но были понятия и недоступные для юного художника — флейцовка больших плоскостей, пастозный слой красок, ласировка. Феселер при второй и третьей встречах поспешно говорил обо всем этом, о методах работы Айвазовского, о его секретах, о земляных минеральных красках и химических, о плоских щетинных и разных размеров колонковых кистях. Архип слушал его затаив дыхание, не перебивая, хотя не всегда ясно представлял предмет, законы живописи. «В мастерской я бы увидел и все понял», — убеждал он себя.

Минул второй месяц, Куинджи по–прежнему жил под навесом. К нему привыкли, не замечали. Не то что в мастерскую, а даже в дом ни разу не пригласили. Он ходил к морю, забирался на развалины древних башен, рисовал карандашом и красками. Но показывать этюды и пейзажи было некому — Феселер уехал, а Митрич, вечно занятый, приходил под навес перед сном.

Архип видел подъезжающие и отъезжающие от калитки и от дома богатые кареты, фаэтоны, дилижансы. Из них выходили нарядно одетые дамы и не менее элегантные мужчины. Фамильный экипаж художника — огромный, вместительный, человек на пять–шесть, тоже часто выезжал со двора. Юлия Яковлевна с двумя дочками и гувернанткой всегда с шумом и раздражением куда‑то уезжала на несколько дней.

В конце июля, под вечер, Куинджи возвращался с моря. Пейзаж с парусником ему сегодня удался. Довольный, тихо насвистывая, он неторопливо шел к усадьбе. На полпути остановился — показалось, что кто‑то сидит на балконе. Сделал еще несколько шагов и прикусил губу — узнал Ивана Константиновича. Возле забора обошел дом и выглянул из‑за угла. Айвазовский, откинувшись на спинку кресла и положив руку на подлокотники, смотрел на море. Долго и неотрывно, будто завораживал его. Юноша не отводил от художника пристального взгляда. Вспомнился рассказ Феселера об уроках Ивана Константиновича, который якобы говорил копиисту, что писать с натуры всплеск волны или молнию невозможно. Мгновенные движения стихии неуловимы для кисти. Их нужно запоминать, как свет и тени.

Архип устал стоять и опустился на землю, он потерял ощущение времени. А Иван Константинович все глядел и глядел на бушующее море. Гневное, сильное, необузданное, оно надвигалось на землю и откатывалось, вздымая к небу сверкающие, меняющиеся на свету брызги…

На следующий день, после обеда, к парадному крыльцу подъехал черный дилижанс. Из дома вышел Айвазовский и направился к навесу. Одет он был в светло–серый костюм и в белую сорочку с отложным воротником. Архип поднялся ему навстречу.

— Здравствуй, юноша, — заговорил художник. — Вижу, здоров, крепок. Митрич сказывал — рисуешь, ходишь на натуру. Похвально. По дому не откажи, любезный. Вокруг сада выкраси забор. Митрич покажет, как тереть краску.

И снова растерявшийся Куинджи проводил недоуменным взглядом Айвазовского. А тот сел в дилижанс и уехал. Однако не выполнить просьбу художника он не мог. Вместе с дворником притащили под навес ступицу, сурик, вареное масло и принялись за дело. Три дня толкли, перетирали краску, растирали с маслом и перемешивали. Архип, соскучившийся по физической работе, старался изо всех сил. Голый по пояс, он лоснился от пота, часто подбегал к рукомойнику и ополаскивал разгоряченное лицо студеной водой.

Утром, как всегда неожиданно, появился Иван Константинович в сопровождении Митрича. Взял на кисть краску, поглядел, как она стекает в ведро, и велел добавить масла. Сам размешал ее и обратился к Архипу:

— Ну‑ка, любезный, попробуй на заборе.

Они втроем подошли к ограде. Куинджи поставил у ног тяжелое ведро. Митрич подал ему большую круглую кисть–рушник. Он макнул ее в краску и твердой рукой, размашисто положил на доски несколько мазков. Айвазовский улыбнулся.

— Цвет приятный… А ты, юноша, если будешь так широко писать и картины, то со временем станешь знаменитостью, — сказал он, повернулся и ушел.

За покраскою забора Куинджи не замечал времени. Увлеченный делом, он вдруг останавливался, опускал кисть и в который раз пытался вникнуть в смысл сказанной художником фразы. Что было общего между покраской забора и писанием картин? Смущала и его улыбка. Может быть, он хотел скрыть ею насмешку, заключенную в словах: «станешь знаменитостью»?

Вскоре Митрич сказал, что его превосходительство Иван Константинович уехал в Петербург. Архип окончательно понял, что теперь в Феодосии делать ему нечего. Он сложил свои работы в котомку, попрощался с дворником и на заре в конце августа покинул усадьбу Айвазовского.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Брату Спиридону Архип только и сказал:

— Айвазовский уехал в Петербург.

— Ладно, — ответил тот, —Дел по дому хватит. Рыба пошла, будем ловить.

Куинджи даже обрадовался этому. Не нужно будет идти в город, наниматься к Чабаненко или Аморети. Не дай бог, еще встретится с Верой Кетчерджи. Вспоминал он ее весьма редко, но всякий раз чувствовал, как кровь приливала к лицу, вроде бы в чем‑то был виноват перед нею. А вернее, он боялся услышать из ее уст то, что уже мысленно сказал сам себе: взялся не за свое дело. Но потом, в долгих раздумьях, опроверг категорическое утверждение. Не может он жить без рисования, и Феселер не отрицал его способностей, помогал, рассказывал. А разве Айвазовский выгнал со двора? Добрые слова говорил. Но почему все‑таки ни разу не пустил в мастерскую?

Архип истинной причины знать не мог. А у Айвазовского, как у великого мастера, учились уже созревшие художники, прошедшие подготовительную стадию, познавшие азы искусства. У Куинджи был природный талант, но он не имел начальной подготовки, он ощупью шел по пути, который давно был открыт; элементарным художественным приемам обучали рядовые учителя рисования. Айвазовский же был творцом.

Куинджи угнетало неудачное пребывание в Феодосии. Однако постепенно первоначальные выводы утратили свою остроту, и он все больше утверждался в мысли, что посещение Айвазовского принесло ему пользу. С кем бы он охотно поговорил, так это с Шаловановым. Тот понял бы душевное состояние парня, но его наверняка в Мариуполе не было, а идти к Косогубову и спрашивать, когда приедет его кузен, значит, непременно говорить о Феодосии или объяснять причину быстрого возвращения. Ни того, ни другого Архип делать не хотел.

Благо подвернулась нелегкая работа с братьями. Началась осенняя путина. Спиридон, Елевферий и Архип на небольшом баркасе ушли верст за пять на запад от города. На дальних мелях вечером ставили сети, а на заре возвращались за ними. Архип сидел на веслах. На руках пружинились мускулы, становились чугунными, тяжелыми, лодка легко скользила по мелкой зыби. От воды подымалось тепло, и капли пота выступали на лбу.