— Братья Третьяковы не заплатили бы пяти тысяч, — тихо произнес Куинджи и тут же встрепенулся. — Но мои картины обязательно будут у Третьяковых. И не одна! Обещаю вам, дорогой Дмитрий Иванович.

— Верю вам, батенька. В талант ваш необыкновенный верю, — ответил Менделеев.

С подносом в руках, на котором стоял чайный прибор, вошла Вера Леонтьевна. Расставила чашки и пригласила гостя к столу. Архип Иванович вышел из комнаты и через минуту возвратился с небольшим самоваром. Пламя керосиновой лампы весело отразилось в его пузатом боку.

Во время чая говорили о погоде — сырой, туманной.

— Уже конец ноября, а зимы нет, — сказал Дмитрий Иванович, — Знаете, в недалеком прошлом вроде бы она раньше приходила. И ядреней была.

— А мне по душе всякая погода, — отозвался Куинджи, отодвигая от себя чашку. — В сырые дни будто бы яснее вижу контрастность красок. Свет представляю лучше. Словно из детства он приходит. Голубое небо, зелено–желтые поля и синее море…

Вера Леонтьевна вздохнула. До этого она сидела притихшая, незаметная. У нее была удивительная способность ничем не выделяться в кругу друзей мужа. Куинджи не раз ловил себя на мысли о том, что она как бы растворяется в комнате, ее не замечаешь, как воздух. Но стоит лишиться его — и ты задохнешься. В начале их совместного нелегкого пути, затем в неистовой работе Куинджи Вера Леонтьевна стала частью его самого, и теперь, не окажись ее рядом, он бы зачах, увял.

— Вера, голубушка, небось вспомнила наши степные края, — сказал Архип Иванович и дотронулся до ее руки, — Ты знаешь, и я скучаю по ним. Но ничего, даст бог, поедем туда. Обязательно поедем. А то в самый Крым, где предки наши жили. И Дмитрия Ивановича заберем с собою. Останемся там навсегда старость коротать.

— Батенька, это вы‑то старик! — воскликнул Дмитрий Иванович и вдруг притих. Грустно добавил: — Что же мне тогда говорить?

Перемена в настроении гостя встревожила Куинджи. Он знал, чем она вызвана. Три дня назад стали известны результаты выборов в Академию — великого химика забаллотировали. Вся прогрессивная общественность России подняла голос протеста. Газеты писали о засилии немецкой группы в Академии. Раньше она не пустила в нее Сеченова, Коркина, Пыпина — истинно русских ученых. Архип Иванович несколько раз прочел статью, в которой говорилось: «Дай бог всякому заслуженному и авторитетному ученому так «провалиться», как в конце концов «провалился» Менделеев. Единогласно принят он в Академию всею Россиею». Художник разделял это мнение, негодовал, ибо сам испытал на себе консерватизм представителей Академии художеств. А тут еще у Дмитрия Ивановича никак не разрешаются личные дела. Он полюбил молодую художницу Анну Попову. Уже четыре года длится его увлечение. Родители Анны не разрешили ей выходить замуж за Менделеева. А его первая жена не давала развода.

Куинджи не хотел спрашивать при Вере Леонтьевне, как подвинулось дело с разводом. Обратился к жене:

— Голубушка, не откажи поиграть что‑нибудь.

— Я не смел первый просить, — подхватил Менделеев, — Уважьте, Вера Леонтьевна. — И вы, Архип Иванович. Послушаю с превеликим удовольствием.

На смуглом лице Веры Леонтьевны вспыхнул румянец. Еще с детских лет она музицировала. За пианино отдыхала от повседневных хлопот. Забывалась, переносясь в мир своей молодости, девичьих грез. Просьба мужа, да еще поддержанная таким уважаемым гостем, взволновала ее, стало боязно и в то же время радостно. А тут еще играть в паре с Архипом Ивановичем. Боже, как давно он брал в руки скрипку! Справится ли? Пожалуй, стоит начать с греческих мелодий. Он их любит.

Вера Леонтьевна легко дотронулась до клавишей. Мажорная гамма заполнила комнату. Но через мгновение, будто опомнившись, Вера Леонтьевна заиграла грустную пьесу. Архип Иванович наклонил буйную курчавую голову к скрипке. Медленно покачиваясь, он был безраздельно поглощен музыкой, будто вспомнил что‑то далекое, родное, невозвратное. В тон скрипичному голосу вторило фортепьяно, его звуки еще сильнее подчеркивали печальный характер мелодии.

Вера Леонтьевна прикрыла глаза, и слова свадебной песни сами собой пришли на память, она их мысленно повторяла, как это было в Мариуполе, когда выдавали замуж ее старшую подругу. Накрыв красным платком, невесту уводили к родителям жениха. Вера стояла среди гостей и повторяла про себя песню, которую пели девушки:

Дмитрий Иванович сидел у стола, подперев рукой голову. «Какие дивные силы заключены в музыке, — думал он. — Как она воздействует на душу. Мир материален, и я — реалист, а вот вынужден признавать наличие в музыке какого‑то волшебства… Хотя бы эта — не русского склада, а волнует и беспокоит. По–сути, сочетаются всего несколько нот, а рождаются разные песни, в которых заключен огромный мир со слезами и радостями людскими».

Музыка безраздельно господствовала в небольшой гостиной. Снова Менделееву подумалось о народе, создавшем такие элегические и печальные мелодии. Народ в них виделся душевно приниженным, покорным своей нелегкой судьбе. «А как же Куинджи? — спросил себя Дмитрий Иванович. — Как он могуч и настойчив! Выбился из самых низов. Талант необыкновенный».

Неделю назад в газете «Голос» появилась неожиданная для многих статья Менделеева «Перед картиной Куинджи». С присущей его характеру увлеченностью он указал на необычайную особенность картины. Художник ушел от академических канонов, по которым пейзаж являлся только фоном для избранного сюжета. Талантливый мастер в «Лунной ночи на Днепре» впервые сделал пейзаж самодовлеющей величиной. Дмитрий Иванович — ученый–химик — картину оценил, как философ–испытатель. К природе нужно относиться как к величине, существующей самостоятельно, помимо человека. Человек же должен познавать ее, как и вещество.

Раздалась веселая звонкая мелодия. Руки Веры Леонтьевны легко летали над клавишами, она преобразилась, выпрямилась, гордо вскинула голову. Архип Иванович, ударяя смычком по струнам, отбивал такт ногой. Он улыбался, над высоким лбом вздрагивала копна курчавых волос. Супруги играли украинский гопак.

— Все! — воскликнул Куинджи, положил скрипку на фортепьяно и подошел к стулу. — Устал, — сказал он, возбужденный и довольный. Обратился к жене: — Спасибо, голубушка. Ты сегодня прекрасно сопровождала.

— Вы оба были чудесны, — отозвался Дмитрий Иванович, — Одно целое и цельное. Позвольте это заявить, как слушателю. Благодарю вас, Вера Леонтьевна.

Он подошел к ней, взял руку и церемонно поцеловал.

— Я пойду, — стеснительно проговорила Вера Леонтьевна.

— Да, да, — отозвался муж, — А мы, наверное, сразимся в шахматы. Как, Дмитрий Иванович?

Возле окна стоял шахматный столик, и они пересели к нему.

— Чур, я черными, — сказал Менделеев и пригладил бороду. — Постараюсь отбиваться. Разгадывать ваши ходы, батенька.

— Эт‑то, я их похитрее придумаю, — ответил Куинджи, двигая королевскую пешку вперед.

— Куда уж, — прогудел Дмитрий Иванович, тоже выдвигая пешку. — Жизнь почти невозможные ставит задачи.

— Как‑то теперь у вас будет? — сочувственно проговорил Архип Иванович и глубоко вздохнул.

— Не ведаю, совсем не ведаю…

— А тут еще — Академия…

— Что — Академия, батенька? — резко спросил Менделеев и откинулся на спинку стула. — Она — прусаческая. От нее добра не жди. Настоящие люди на моей стороне. Вот от ваших земляков из Киева депешу получил. Ректор университета пишет, гневно протестует. Я послал сЛет. Поблагодарил душевно и его и совет Киевского университета… Ведь понимаю я, Архип Иванович, что дело идет об имени русского, а не обо мне… Посеянное на поле научном взойдет на пользу народную…