— Ну, хорошая… Постой смирно, — заговорил он ласково. Дотянулся до рыжеватой лоснящейся шеи и ладонью потрогал ее. — Хорошая ты… Я Помогу тебе… Помогу, — приговаривал он, освобождая каурую от постромков, хомута и подпруги. Взял под уздечку и отвел от пролетки, — Вот и хорошо.

Подошел с лошадью к девушке и, довольный, сказал:

— А она смирная.

— Пугливая страшно. Как я только удержалась.

— Откуда ты ехала?

— Из города… Папы дома иет. Где‑то в селе сейчас… Иван запряг Каурую, а тут как ударит что‑то. Стекла посыпались. Иван упал на землю, а она понеслась как оглашенная. И вот здесь остановилась.

— Эт‑то, как тебя звать? — спросил Архип.

— Вера… Кетчерджи…

— Леонтий Герасимович! — воскликнул он. — Так я его знаю. Приходил к нашему хозяину.

— Ты служишь, да?

— У Аморети… Помогаю вести конторские книги.

Они замолчали. Над кустами промчалась стайка скворцов и резко взмыла вверх. Фыркнула лошадь, мотнув головой, будто хотела освободиться от уздечки.

— Где же мой папа? — тоскливо проговорила Вера и уставилась печальными глазами на Архипа.

— Пойдем к Спиридону, — отозвался он.

— Кто это?

— Мой старший брат. Побудешь у него, а я пошцу отца.

— Какой ты хороший, Архип, — сказала девочка и попыталась подняться с земли, но тут же застонала.

Куинджи бросился к Вере и взял ее на руки.

— Эт‑то, я понесу тебя, — сказал глуховатым голосом. — Обхвати меня за шею.

Он и сам не предполагал, что такой сильный. Вера доверчиво прижалась к нему, легкая, беззащитная, молчаливая. Твердо и уверенно шагал Архип среди майских цветов дикой степи и не чувствовал усталости. Сзади, гулко стуча копытами и непрестанно фыркая, понуро брела лошадь. Должно быть, так возвращались домой с победного поля брани древние воины–русичи, которых ждали почести и слава. Но ни о чем подобном не думал Архип. Он шел в родную Карасевку, где непременно окажут помощь такой славной и красивой девочке по имени Вера.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Архип иногда вспоминал Веру, не против был, конечно, еще раз повидать ее, узнать, зажила ли нога. Но у Аморети прибавилось дел, он стал брать помощника с собой в села. Крестьяне уже собирали урожай. Пшеница уродилась отменная, и, по предположениям Спиро Серафимовича, закупка зерна будет большая. Его амбары во время налета неприятеля не пострадали, как у других хлеботорговцев, и сухари уже были отправлены в армию. Лишь одно заботило его, как и всех мариупольцев, — скорее бы окончилась проклятая война.

Поездки по хуторам и селам бывали длительными, с ночевками. Перед Архипом, знавшим только степные окрестности Мариуполя да помнившим дорогу в Александровну, открывался новый удивительный мир. Любивший до самозабвения природу, он впитывал ее красоту, запоминал сельские пейзажи, восходы и закаты солнца. Подрастая, уже сознательно сожалел, что не может изображать красками так, как чувствует и воспринимает окружающий мир.

Запомнился ему ветряк в Малом Янисоле. Небольшое село раскинулось под отлогой горой, ветряк возвышался над ним, как сказочный страж, и огромными крыльями рассекал надвигающиеся тучи. Так бы и нарисовал: на ветряк надвигаются со всех сторон облака, а он, медленно вращая крылья, разгоняет их.

В другой раз остановились в хуторе Катеринском. Богатый хозяин подал вечерю[52] во дворе под старой развесистой грушей. Архип с аппетитом поел вареники, запил парным молоком и пошел на сеновал. Спиро Серафимович с крестьянином, подогретые медком, еще продолжали вести торговые переговоры.

Июльские сумерки, как бывает на юге, мгновенно перешли в густую синь, и казалось, все на земле исчезло, растворилось в недвижимом чернильном тумане. Куинджи взобрался на свежее, пахучее луговое сено, лег на спину. Подложил под голову руки и стал всматриваться в небо. И вдруг там началось совершаться чудо. В высоком–высоком бездонье появилась звездочка и весело подмигнула красноватым глазком. Невдалеке засветилась вторая — розовая, и они стали перемигиваться, рассыпая во все стороны золотистые искорки. А те разбегались по темному небу и вышивали его так щедро и узорчато, что оно посветлело, заблестело, заиграло живым многоцветьем.

Архип сел, потер ладонями глаза, словно не веря самому себе, огляделся. Черная пелена над землей исчезла. Мириады звезд, сбившиеся на Чумацком шляху, искрящейся лентой пересекли небесный купол. Завороженный неповторимым величием мироздания, Архип хотел бы воспроизвести его красками, вложить в них свою восторженность и подарить картину людям, чтобы и они так же радовались природе, как вдохновляется ею он…

К концу 1855 года, после падения Севастополя, Крымская война стала стихать. Но именно в эти месяцы жителям Мариуполя пришлось быть свидетелями ее безрассудства и бесчеловечности. Здание училища временно заняли под госпиталь. Из Крыма привозили на арбах и подводах покалеченных солдат, матросов и казаков. Возле лазарета всегда толпились женщины с кошелками и узелками, просили сестер милосердия передать раненым страдальцам то фрукты, то домашнюю снедь.

Глубокой осенью вражеские корабли вторично появились на мариупольском рейде. Сделали два залпа по городу, не причинив, однако, разрушений. Из‑за большого расстояния ядра не долетали до цели. Высадить десант неприятель не решился. На этот раз казачьи сотни демонстративно стояли над обрывами, готовые к атаке. Пробыв часа полтора на рейде, вражеская эскадра повернула обратно и скрылась за горизонтом.

Паники в городе не было, но Аморети распорядился на всякий случай заложить две пролетки и приготовить провиант.

Архип помогал хозяйке и кухарке вязать узлы, укладывать пакеты и корзины. Но в полдень пришел Спиро Серафимович и сказал, что неприятель удалился. Потом обратился к Куинджи:

— Чего тобой так интересуется Леонтий Кетчерджи? Не накоил[53] ты беды какой? — Он усмехнулся. — Может, дочка его приглянулась? Хороша барышня по всем статьям. Без матери растет, а умница, грамоте научилась, на фортепьянах играет… Нет у меня сына, а то бы высватал ее. А сам Леонтий — купец знатный на весь Азовский край.

Спиро Серафимович вздохнул, внимательно посмотрел на парня, стоявшего у брички, повернулся и пошел в дом. Видимо, забыл о своем вопросе. Но сердце Архипа екнуло, когда хозяин заговорил о Вере Кетчерджи. Может, просила отца, чтобы тот пригласил его в дом.

Тогда, во время нападения врага на город, Куинджи принес девочку к брату. Ее уложили на софу, перевязали разбитую ногу, накормили коврижками с арьяном. Вере полегчало, и она уснула. Архип сел на коня и поскакал в Мариуполь. Разыскал дом Кетчерджи; пожилая экономка сказала, что хозяина до сих пор нет.

— Товар повез, — и вдруг, приложив конец черного фартука к глазам, запричитала: — А красавица наша потерялась. Дома не ночевала… Головушка моя горемычная, не доглядела я. Грех‑то какой. Бог покарает меня. Ой, покарает…

— Жива она, бабушка, — перебил Архип, — У брата моего Спиридона сейчас.

Экономка вмиг преобразилась. Лицо стало злым, глаза блеснули гневом.

— Ах ты, антихрист! — выкрикнула она, — Зачем сразу не сказал? А ну веди ее сюда!

— Вот ва–а-аша лошадь, — сказал глухо насупившийся Куинджи. — Возьмите… У Веры ра–а-азбита нога…

Он повернулся и пошел прочь от экономки. Она что‑то кричала ему вслед, но парнишка не оглянулся. Расстроенный, пришел к Аморети. Тот сидел у себя в кабинете, обхватив голову руками. Глубоко запавшими глазами, потускневшими от пережитого потрясения, посмотрел на Архипа и едва выдавил из себя:

— Слава богу…

На следующий день пришел Спиридон, вызвал на улицу Архипа и сказал, что девочку отвез домой на своей бричке дядя Гарась.

— Велела кланяться тебе, — добавил брат. — Просила так и сказать: кланяется, мол. И никогда не забудет твоей помощи. Гляди, она из богатого рода.