— Я ста–а-ану художником, — тихо, но твердо сказал Куинджи и вскинул голову. — Эт‑то, буду учиться и добьюсь… Уеду из Мариуполя и добьюсь.
Отец Илия мелко захихикал:
— Ты уже покидал город. С чем уезжал, с тем и возвратился. — Оборвал смех и уже строго добавил: — Внемли совету моему, отроче, и проживешь в почете и достатке.
Молчавший все время Кетчерджи встал из‑за стола и подошел к юноше.
— Эх, Архип, Архип. Дело предлагает отец. Смотри, не проворонь судьбу. Лучше иметь синицу в руках, чем журавля в небе.
Взволнованный Архип вышел во двор. Кто знает, где оно — счастье?
Его тихо окликнули, он даже не сообразил сразу, откуда донесся голос. На скамье под осокорем сидела Вера, рядом с ней лежала закрытая книга.
— Посиди со мной, — попросила она.
В летнем сиреневом платье без рукавов, с уложенной косой вокруг головы, в вечернем полумраке она казалась парню необыкновенно красивой. Пересилив робость, он сел на скамью. Сказал тихо, запинаясь:
— Эт‑то, отец у тебя хороший.
— Он добрый, — отозвалась Вера.
— А отец Илия предложил мне идти в богомазы…
— Такое не по тебе. Я видела, как ты по вечерам пейзажи рисуешь. Я точно так за фортепьяно забываюсь.
— Я слушаю тебя… Под окном стою.
— Ой! — вдруг вскрикнула она. — У меня бывают распущены волосы.
— Кра–а-асиво…
— Правда? Тебе нравится? — с детской непосредственностью спросила она.
Архип наклонил голову. Вера тронула его руку и прошептала:
— Ты тоже хороший и… добрый.
Наступило неловкое молчание. Растерявшийся Куинджи не знал, что ответить, а девушка смутилась своего откровения. Но поборола неловкость и срывающимся голосом спросила:
— Ты разрешишь мне смотреть, как ты рисуешь?
Он грустно улыбнулся, напряженно проговорил:
— Это‑то, плохо получается у меня. Не так, нет настоящей натуры. Если бы как музыка… Ты играешь — и сердце щемит. Не пойму сразу, от чего — от радости или грусти. Такой картина должна быть.
— Смотри, перехвалишь меня, — отозвалась польщенная Вера и коснулась пальцами его ладони. — Я ведь совсем не умела, училась…
— И мне бы учиться, — перебил Архип. Вздохнул глубоко, сказал тоскливо: — Но у кого? Дядя Гарась говорил: не дал бог удачи, вот и не везет. За рисунки все время достается мне. На стенах рисовал — получал подзатыльники от братьев. За портрет Бибелли выгнали с работы. Айвазовский даже в свою мастерскую не пустил. Спасибо Феселеру — помогал. Но теперь он исчез… Я мог бы целыми днями рисовать. Да вот… — он умолк, устыдясь своего внезапного признания.
— А ты рисуй, Архип. Папа говорит — ты настойчивый… Мужчина должен быть сильным, — сказала она твердо, будто приказывала парню не пассовать перед трудностями.
Куинджи поднял склоненную голову. Синие сумерки уже властвовали вокруг, но они не могли пригасить встревоженный и любящий взгляд Веры. Молодые люди долго, не шелохнувшись, глядели друг другу в глаза. Потом, будто испугавшись, девушка прошептала:
— Когда ты рисуешь, разреши быть с тобою.
— Хорошо, — ответил он так же тихо. — Я напишу для тебя. Вечер, открытое окно, и ты играешь.
Однако Вере не удалось увидеть Архипа за холстом. Он встретил возвратившегося из Одессы Кантаржу. Тот схватил парня за руку, притянул к себе, как лучшего друга, и радостно заговорил:
— Давай ко мне! Я поправился теперь надолго. Кабинет после ремонта сияет. Через неделю открываю.
О своем уходе Архип сказал Кетчерджи. Леонтий Герасимович долго молчал, уставившись в бумаги, потом откинулся на спинку стула.
— Вольному воля, — наконец сказал он. — Завтра уходишь?
— Да, завтра.
— Ладно, еще увидимся. Расчет я сделаю.
Куинджи ушел в свою пристройку. Лег на тахту. Невысокий оранжевый диск луны появился в проеме открытых дверей и вскоре скрылся. Со стороны моря потянуло освежающей прохладой. Слегка зашелестели листья в саду, и снова тишина окутала двор. Она была настояна на аромате ночной фиалки и роз. Архип вспомнил, что не раз видел, как Вера ухаживала за цветами, поливала их. Завтра он попрощается с ней — а вдруг навсегда, — и у него дрогнуло сердце. Но ничего не поделаешь: рано или поздно вынужден будет покинуть Мариуполь, ибо не мыслит жизни без рисования.
До слуха долетели звуки фортепьяно. Куинджи вскочил, подошел к двери. Вера сидела за инструментом. Из открытого окна лилась тревожная и в то же время окрыляющая душу мелодия. Она отвечала настроению Архипа, и он взял скрипку. Подошел к осокорю, прислонился спиной к шершавому стволу и сразу, будто так делал уже много раз, подхватил напевный мотив. Высоко в небе мигали зеленовато–синие звезды и срывались вниз, оставляя мгновенный след в бездонном ночном пространстве.
Девушка услышала скрипку и повернула голову к окну. Она увидела Архипа и кивнула ему. Еще вдохновеннее взлетели над клавишами ее руки. Фортепьяно и скрипка рождали одну мелодию, в которой сливались чувства двух молодых горячих сердец, не умевших высказать словами всего, что накопилось в них, и потому переложивших их на язык музыки.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Минул год, как Архип ушел от Кетчерджи к фотографу. Порой дни тащились, будто чумацкие возы по вязкому тракту после дождя, а бывало, мчались, как резвые кони на состязаниях во время панаира[59].
Как‑то осенью к концу дня в фотографию неожиданно пришла Вера. Кантаржа кинулся к ней, любезно расшаркался.
— Мы к вашим услугам, мадмазель, — проговорил он, склоняя бритую до синевы голову. — Как прикажете?
— Архипа можно увидеть? — спросила девушка и зарделась.
— Извольте, — ответил Константин Павлович. — Пройдете к нему или пригласить?
Ей очень хотелось хоть одним глазком взглянуть на ретушь, которой занимался Куинджи. Как все непознанное и неизвестное, ретушь казалась Вере таинственной и необычайной. Но боязнь быть назойливой удержала ее, и она попросила:
— Пригласите, пожалуйста.
Кантаржа открыл узкую коричневую дверь в простенке и ровным голосом сказал:
— Архип, тобой интересуются.
Парень оторвал прищуренный взгляд от снимка, безразлично посмотрел на хозяина, будто не понимая, что от него хотят.
— Барышня к тебе пришла, — повторил Кантаржа.
Конечно, это могла быть только Вера! Архип стал поспешно прятать кисточки в коробку, затем принялся перекладывать снимки. «Что со мною? — вдруг опомнился он. — Сколько времени не виделись. Думал — забуду… Пришла… А зачем? Кто я для нее — бедняк, неудачник. День и ночь высиживаю над чужими портретами ради копейки, а ее отец грабастает обеими руками выручку…»
— Ну, что ты? — уже нетерпеливо спросил Кантаржа. — Неудобно, барышня ждет.
Куинджи вышел в салон. Взгляд внимательных черных глаз был насторожен и чуть суров. Казалось, что он смотрит чуть исподлобья, глубоко, изучающе и видит сразу все: скромное с длинными рукавами голубое платье, плотно облегающее тонкую талию, зардевшееся лицо с грустноватыми глазами, вьющиеся у висков смоляные волосы. Глубоко–глубоко в груди чей–го добрый голос нашептывал ему: «Запоминай ее, она удивительно красива. Понимаешь, красива. И тебе никуда не уйти от этой красоты, если даже не суждено будет вам соединиться. Запоминай». Может быть, ему нашептывала мать — лишь у нее такой добрый и теплый голос. Архип едва заметно приоткрыл губы, и легкая улыбка озарила его лицо. Посветлели глаза и у Веры. Не нужно никаких слов, они рады встрече. Скорее на улицу! Там в осенней полудреме стоят осокори и клены, там над головой синее–синее небо с причудливыми облаками–замками.
Куинджи взял Веру за руку, взглянул на Кантаржу и громко сказал:
— Эт‑то, до свидания, Константин Павлович!
Он привел свою спутницу к морю, на то самое место у обрыва, где когда‑то стоял со студентом Шаловановым. Внизу, у подошвы кручи, почти неслышно плескалось неугомонное море. На затуманенном горизонте оно незаметно переходило в небо и было бесконечным.
