— Вечерний закат всегда разный — и в ясную погоду, и в пасмурную. То розовый бывает, то оранжевый, но всегда красивый, — говорил он.
— А мне кажется, что всегда одинаковый, — призналась Настя.
— Нет. Даже воздух над степью светится по–разному. — Архип умолк, опустил голову. Сорвал длинный листок пырея, откусил кусочек. Сказал раздумчиво: — А я завтра уезжаю в Феодосию.
— Знаю, тетя Катя сказывала, — отозвалась едва слышно девочка. И вдруг заговорила быстро–быстро, будто боялась, что не успеет все высказать и расплачется: — Только всегда–всегда помни нас. И степь, и Карасевку — все, все. Хорошо?
Куинджи стало жаль Настю. Он повернулся к ней, взял ее худенькую руку, заговорил, запинаясь:
— Эт‑то, остался бы я… Но учителя нет в Мариуполе. Никто не может пока–а-азать… Вот не знаю — брать скрипку?
— Я бы оставила, — ответила Настя. — В дороге может разбиться. Потом приедешь и заберешь.
— Так и сделаю, — согласился Архип. Он даже не подозревал, что этим самым оставлял в сердце девочки надежду на свое возвращение…
Обоз из бричек и арб тронулся в путь рано утром. Куинджи в выстиранных накануне штанах в крупную серую клетку, в красной старой рубахе и потертом жилете стоял рядом с Аморети. На голове неуклюже сидела соломенная шляпа, подаренная Спиридоном. В руке он держал сверток с рисунками.
— Что так? — спросил Спиро Серафимович, дотрагиваясь рукой до жилета. — Надел бы костюм.
— Испорчу в дороге, — ответил Архип.
— И то верно… Вот письмо, — сказал Аморети и протянул синий конверт. Похлопал парня по плечу и грустно улыбнулся. — Смотри, выйдешь в большие люди, не забывай нас… Давай, иди. Садись на первую подводу — меньше пыли наглотаешься… Доброго пути тебе!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Добрую сотню верст отшагал Куинджи после Джанкоя по битому степному шляху. Нещадно палило солнце, и в полдень трудно было найти мало–мальскую тень, чтобы переждать жару. Он останавливался на день в редко попадавшихся татарских селениях или забирался в жидкие кусты возле безымянной речушки. Ломал жесткие ветки терновника и шиповника, пристраивал их над головой, клал на них увядшую траву и засыпал.
Двух–трехчасовой сон восстанавливал молодые силы, к тому же спадал зной, и он снова шел на юг, подгоняемый мыслью о скорой встрече с Айвазовским. Вокруг, насколько хватало глаз, лежала зеленовато–желтая степь. Холмистая, похожая на приазовскую, но беднее цветами и красками. Дед Юрко когда‑то рассказывал Архипу о горном Крыме, и парню порой казалось, что он заблудился, вышел не на тот шлях. Спрашивал у местных крестьян дорогу на Феодосию, ему показывали в сторону поднявшегося из‑за горизонта солнца. Положив на плечо палку с надетым на нее узлом, он шел дальше. Пыльный тракт за ночь не успевал остыть, и Куинджи не надевал чувяки, шагал босой, с закатанными по колено штанами, без рубахи и жакета — они лежали в котомке.
На пятый день впереди, в сизом колеблющемся мареве, ожила темно–лиловая полоска. Часа через два ходьбы Архип, никогда не видевший гор, понял по крутым горбатым очертаниям, что это именно они. Такими и представлял по рассказам деда Юрка, по сказкам дяди Гарася, по картинам, которые пришлось видеть. Вскоре солнечный луч скользнул по светло–синей полосе слева от гор — и юноша остановился. Радостно вздрогнуло сердце — почти рядом начиналось море, он даже привстал на цыпочки, надеясь лучше разглядеть его.
Архип сошел с дороги на жесткую траву, опустился на землю под кустом шиповника и расслабленно вытянул уставшие ноги. На плечи навалилась усталость, стало клонить ко сну. «Может, подкрепиться? — подумал он, — Феодосия уже рядом».
Развязал котомку, достал краюху засохшего хлеба и небольшой кусочек сала. Ел не спеша, по крестьянскому обычаю подставляя ладонь под хлеб, чтобы крошки не упали на землю. Он смотрел на шлях, на голубоваторжавые горы, на изумрудную полоску моря, певцом которого стал Айвазовский. Эта земля вспоила и вскормила великого живописца, свела с людьми воинской доблести Корниловым, Нахимовым, Истоминым; его талант привел к знакомству со славными сынами России Пушкиным и Крыловым, Гоголем и Белинским, Брюлловым и Глинкой. Но юноша из захолустного Мариуполя не знал этого, как и того, что по пыльному степному шляху, вымерянному его босыми ногами, четверть века назад проезжал Александр Пушкин, а чуть позже — Александр Грибоедов…
Светлая небольшая Феодосия полукругом спускалась к морю. Архип стоял на берегу у разрушенной крепостной стены с остатками древней башни и смотрел на отражавшиеся в спокойной зеленоватой воде белые дома, на разбросанные по холмам ветряки со вскинутыми к небу, как руки молящих, крыльями. В заливе с поникшими и скатанными парусами дремали рыбачьи суда. Между ними тяжело проплывали весельные баркасы Тишина царила над незнакомым и загадочным для юноши городом.
Через усыпанную щебнем серо–коричневую возвышенность Тепе–Оба перекатывались годы и века; на город, основанный еще в шестом веке до нашей эры выходцами из древнегреческого Милета, обрушивались не только бури и ливни, но и чужеземные завоеватели. В средние века он носил имя Кафа. Его слава торгового и административного центра на Черном море докатывалась до лазурных берегов Атлантики. Затем хозяевами крымской земли стали турки, три столетия грабившие и разорявшие ее. В 1783 году освобожденную Россией от ханского ига древнюю Кафу нарекли нынешним именем. И вот перед Феодосией, овеянной ветрами истории, стоял, возможно, отпрыск одного из далеких основателей города.
Обойдя высоченную стену некогда величественной и грозной, а ныне разрушенной башни, Куинджи оказался на дороге, ведущей вверх к длинным кирпичным амбарам. К ним тянулись груженные мешками подводы, от них — отъезжали пустые. Он повернул было к амбарам, но, передумав, пошел у самой воды к видневше–муся вдалеке баркасу. Несколько мужчин вытаскивали его на берег. На их работу смотрел сухопарый старик с коричневым морщинистым лицом. Он держал во рту длинный изогнутый чубук. Архип поздоровался, спросил:
— Эт‑то, вы не знаете, где живет Айвазовский?
Старик выхватил изо рта трубку и вытаращил блеклые глаза, потом смешно сморщился и захохотал, показывая три желтых зуба.
— Не шнаешь, где шивет Гайвашовшкий? — зашепелявил он. — Вше купчы шаморшкие шнают, а ты не шнаешь. Откуда вшялшя такой?
— Дед! — крикнул кто‑то от баркаса. — Не морочь парню голову. Скажи, как найти Ивана Константиновича!
— Будет шполнено, капитан, — с готовностью отозвался старик и схватил Архипа за руку. — Шмотри! Берехом, берехом до первых домов. Шахов што шделаешь от них — и крашивый такой ошобняк. Балкон шмотрит на море. Кланяйшя Гайвашовшкому от бочмана Макшима.
Оказывается, совсем недалеко, и, забыв поблагодарить, Архип чуть ли не побежал от старика.
Двухэтажный особняк был обнесен деревянным забором, выкрашенным в зеленый цвет. Запыхавшийся Куинджи резко остановился на углу изгороди, и вдруг от нахлынувшей робости у него неприятно заныло под ложечкой. Ноги будто приросли к земле, не слушались его. Вот она — цель, еще год–два назад казавшаяся недостижимой. А не мечта ли это, похожая на розовых скворцов, увиденных им однажды в степи? Взлетели в синее небо и растаяли, будто их не было вовсе. А может, и в самом деле не было? Он просто выдумал розовых скворцов. И дом, обнесенный зеленым забором, сейчас растает в теплом висящем над землей мареве. Все ему кажется, все нарисовал в своем воображении, как пейзажи на бумаге, картонках и досках, которые несет в котомке, перекинутой через плечо.
Он плотно зажмурил глаза, наклонил голову и стал боязно приоткрывать сначала одно, а затем другое веке Нет, зеленый забор стоял на месте, дом с зашторенными окнами глядел на спокойное море. Преодолев нерешительность, Куинджи пошел вдоль забора. Вход во двор оказался сбоку. Дотронулся до ручки калитки, но она не поддалась. Минуту постоял перед ней и решил обойти ограду еще раз. Когда вышел из‑за противоположного угла, увидел у калитки кряжистого мужика с белой бородой, рассеченной надвое, и в тельняшке. В правой руке он держал метлу. Заметив парня, поманил его пальцем и спросил густым тенором:
