— Настя, смотри, — обратился он к спутнице и вытянул руку.

— Ой, красивые какие! — воскликнула девочка и побежала.

Архип бросился следом за ней. Розовый островок оторвался от земли и взвился в небо. Ребята оторопело замерли на месте. Птицы с розовым опереньем промчались над их головами, сделали круг и полетели в сторону моря. Архип и Настя неотрывно и долго смотрели им вслед, пока они не растаяли в синеве. Дети не знали, что это были розовые скворцы. В глухих местах нетронутой приазовской степи они выводили птенцов, а ранней осенью улетали в теплые края.

— Никогда не видела таких, — проговорила Настя.

— И я…

— Расспроси о них в школе.

— Ладно.

— А интересно учиться в школе?

— Семен Степанович, эт‑то, много историй знает про нашу землю. Про Кальчик и степь… Кто и когда здесь жил.

— Расскажи, Архип, — попросила Настя и посмотрела ему в лицо. Он смутился, опустил голову. — Ну, расскажи.

— Я не сумею, как учитель. Лучше нарисую и дам тебе.

— А что нарисуешь?

— Битву русских и татар. Она где‑то здесь была давно–давно, — сказал Архип и надолго замолчал.

Перед его мысленным взором вдруг ожил князь Мстислав Киевский. Он стоит на скале Кара–Таш[19], а вокруг по берегам рек Малый Кальчик и Калец[20] сгрудилась его дружина, готовая принять кровавый бой с завоевателями земли русской…

Настя знала привычку Архипа внезапно задумываться и долго смотреть в одну точку. Она в такие минуты терпеливо ждала, когда он повернется к ней с возбужденным взглядом и просветленным лицом. Смуглое, обрамленное черными как смоль волосами, оно в такие минуты было необычайно красивым и приветным.

Девочка, конечно, понятия не имела, почему у ее друга менялось настроение. Да и он вряд ли мог объяснить причины таких перемен. Просто Куинджи впитывал в себя как губка все, что будоражило сердце, на чем задерживался его взгляд — пристальный и восхищенный. Но больше всего Архипа поражала смена цветов и красок в окружающей природе. Что‑то сверхъестественное и необычайное происходило на глазах человека, и это происходящее хотелось если не понять, то хотя бы запечатлеть в рисунке, а значит, продлить восприятие красоты, увековечить ее.

Архип по–прежнему смотрел в сторону моря, где в осеннем небе растаяли розовые скворцы, растаяли так же, как во временном пространстве исчезла кровавая сеча русичей с татарскими полчищами. Наверное, как вон та туча, что выплывает из‑за горизонта, надвигалась конница врага на войско Мстислава Киевского. Он стоял на скале весь в белом и на белой лошади. Облако над морем и впрямь похоже на всадника, а за ним сгрудились белые облачка поменьше.

Черная туча, расползаясь по небу, все ближе и ближе подбирается к белому всаднику, заходит справа и слева, окружает его. Уже посерела земля, пригнулись пожухлые травы, умолкли голоса птиц. А огромная черная туча ускорила движение и с невероятной силой врезалась в белое облако. Огненный треск расколол небеса и рассыпался над морем. Оранжевая стрела, ломаясь на лету, озарила все живое вокруг. Тревожный гул покатился над неоглядной степью.

Куинджи вздрогнул от испуганного вскрика Насти:

— Ой! Мне страшно. Молния! — Она прижалась к нему и стала неистово креститься, приговаривая: — Господи, пожалей нас. Господи, пронеси… Господи…

— Быстрее! — Архип схватил девочку за руку, и они побежали.

Однако дождь настиг их. Он был теплый и тихий. Наверное, вспыхнувшая над морем молния была последней, прощальной в этом засушливом году. Укрыться от благодатного дождя все равно было некуда, и ребята, уже вымокшие до нитки, не торопясь, пошли вдоль раскисшего тракта.

Вскоре на нем показался небольшой обоз. Медленно, тяжело и обреченно волы тянули груженые арбы. Сбоку, накинув на головы чувалы[21], шли босые чумаки. Казалось, белесая дымка, висевшая над землей, мешала им идти.

Архип остановился, глядя на чумацкий обоз. Не двинулся с места, пока понурые волы не прошли мимо, глухо чавкая вязкой раскисшей грязью. Их путь лежал на запад к Днепру, невдалеке от Каменных могил, окрестность которых была некогда усеяна белыми костьми русских воинов.

Согбенные погонщики вызывали жалость, словно они шли справлять тризну по своим древним предкам, и Архип не мог уйти, мысленно сочувствуя им, а быть может, запоминая грустную картину нелегкой чумацкой доли…

Венчание Ивана и Фени назначили на третье воскресенье октября. Об этом знала вся Карасевка. К Спиридону пришел отец невесты Кучук. Архип сидел за столом и никак не мог решить трудную задачу по арифметике. Он подолгу смотрел на желтый огонек фитиля керосиновой лампы, который потрескивал и подмиги вал, словно намеревался подсказать парнишке решение.

Гость поздоровался, кашлянул и сел к столу. Обратился к Спиридону:

— Хотел просить. Пусть твой брат поиграет на свадьбе.

— Пускай.

— Лады, — ответил Кучук и повернулся к Архипу, попросил его: — Приходи в пятницу. Да скрипку настрой позвонче. — Он хлопнул парнишку по плечу и вышел.

Скрипку хранили в деревянном, окованном железными полосами сундуке. Спиридон по субботам вытаскивал ее и просил меньшего братишку:

— Отогрей душу. Сдавило в груди прямо клещами.

И Архип играл. Когда впервые взял в руки инструмент, он не знает. Дед Юрко говорил, что Иван Еменджи, отец мальчишки, считался первым скрипачом на Карасевке. Сердечный был, и песни у него выходили тоскливые, печальные, как жизнь, горемычные.

— В три года и тебя приучил струмент певучий держать, — сказал как‑то дед. — Ты швыдко перенял батькину науку.

К шести годам Архип уже знал все отцовы песни. А после его смерти еще сильнее привязался к скрипке. Плакал, если Спиридон не давал ее. С трепетом, затаив дыхание, слушал игру старших на свадьбах и ярмарках. Запоминал мелодию сразу, дома подбирал ее на скрипке, потом приходил к деду Юрко и показывал свое умение.

В минувшем году, осенью, принес инструмент в строящийся храм. Играл для Карповых, чем навлек гнев церковного старосты Бибелли, и тот припомнил ему это.

В пятницу, когда он возвратился из школы, за ним забежала Настя. В новом голубом платьице из домотканого полотна с расшитыми серебряными нитками рукавами, сразу повзрослевшая.

— Пойдем скорее! — позвала она с порога, — Невесту сейчас будут готовить.

Архип завернул скрипку в белый рушник[22], не спеша вышел на улицу. Октябрьский день выдался теплым, багровое солнце медленно катилось к закату. Косые лучи скользнули последний раз по окнам низеньких домов Карасевки, и сиреневые сумерки стали надвигаться на предместье города со стороны моря. На самом горизонте вода отливала розовым светом. Куинджи остановился, пораженный переливами красок. Сзади его подтолкнула Настя, сказав сердито:

— Ну, что ты?

Раскрасневшийся и уже чуток хмельной Кучук церемонно поприветствовал молодого музыканта и ввел его в хату, битком набитую родственниками Фени. Четыре керосиновые лампы — две подвешенные на сволоке[23] под потолком, а две на столе — освещали разгоряченные лица женщин, сгрудившихся возле невесты. Бледная Феня в красном платье и с распущенными волосами сидела на стуле. Большими круглыми глазами она испуганно взглянула на Архипа, вымученно улыбнулась и кивнула головой. Он развернул полотенце, перекинул через плечо, пристроил поудобнее скрипку и поднес к струнам смычок. Грустная ритмичная мелодия сначала робко, а затем, набирая силу, стала заполнять тесную хату.

Старшая, уже замужняя сестра Фени взяла со стола небольшой глиняный горшок и стала обходить родственниц. Из горшка набирала деревянной ложкой бурокрасного цвета хану[24] и клала ее в протянутые руки. Потом попросила женщин стать потеснее — и вокруг невесты образовалось свободное место. Старая Кучукиха что‑то шепнула стоявшей с ней рядом женщине средних лет в вышитой кофте и черной юбке. Та вышла на середину, положила левую руку на бедро и, выставив вперед правую, поплыла в плавном танце, неторопливо, грациозно, чуть покачиваясь из стороны в сторону. Приблизилась к невесте и вдруг запела грудным и таким несказанно печальным голосом, что Архип поднял глаза и внимательно посмотрел на нее.