Архип молчал. Который раз он слышал рассказы о лесе, как о живом существе. Даже цари становятся на его защиту, велят наказывать за порчу деревьев… У кого доброе сердце, тот не причинит боли ничему живому. Барин по прозвищу Графф выращивает в степи лес. Он хороший человек и, наверняка, не позволил бы, как и Архип, ломать деревья, рвать без надобности цветы; конечно, защитил бы от побоев всякую живую тварь. «С таким дружить можно», — решил Архип, но с сожалением подумал о том, что не увидел настоящего леса и вновь не будет знать, каким его нарисовать. А нарисовать хочется, очень хочется. Эх, почему не захватил с собой конторскую книгу? Сейчас бы изобразил лес, каким представляет его. И если бы не так, Виктор Егорович поправил бы…
— А вот и помощники мои! — воскликнул Графф, заставив вздрогнуть задумавшегося Архипа.
К посадке подъезжали две брички с огромными бочками. Два парня шли сбоку бричек, держа в руках вожжи и понукая тощих лошадей. Два других шагали сзади. Виктор Егорович пошел в их сторону. Куинджи направился следом за ним.
Подростки вразнобой поприветствовали Граффа. Они были старше Архипа. В полотняных серых сорочках и шароварах, широкие штанины доходят до щиколоток босых ног.
— А цыганча звидкы взялося? — спросил, ни к кому не обращаясь, хлопец, усыпанный крупными веснушками, — Наче вивця, кучерява та смаглявэ!
— Познакомьтесь, ребята, с ним, — отозвался Виктор Егорович, — Это Архип из Карасевки. С берега Азовского моря пожаловал к нам.
— Дывы!
— Ваш родыч?
— Пожалуй, да, — проговорил Графф, подмигнул Архипу и добавил: — По настойчивости… А теперь за дело, братцы. Пока жары нет, польем хворые дубки…
Минут через пять веснушчатый парнишка, обращаясь к Архипу, скомандовал:
— Не стовбыч, бэры цэберку[9]. Та знимы свою свитку.
Куинджи внимательно посмотрел на стоявшего в бричке парня, молча разделся до пояса и подошел ближе. Тот наклонился над бочкой, зачерпнул воды и подал ведро Архипу. Таскать тяжести ему не впервой, и он быстро направился к Граффу. Лесничий сидел на корточках возле хилого дубка и разгребал руками вокруг тонкого ствола землю. Заслышав шаги, повернул голову.
— Решил помочь? — спросил он. — Похвально, молодой человек. Похвально… Ну‑ка, лей сюда… Так, так… Вокруг деревца… Вокруг… Не спеши… Правильно.
Виктор Егорович все дальше углублялся в посадку, отыскивая приболевшие деревья, и с каждым разом ведро в руках Архипа тяжелело. Он останавливался передохнуть, вытирал тыльной стороной руки пот на лице, смахивал с мокрой груди и спины назойливых прилипчивых комашек. Он мог отказаться от работы, но врожденное упорство, смешанное с мальчишечьим самолюбием, не позволило сделать этого. Последние полведра воды он почти бегом принес к дубку, у которого стоял Графф, и, запыхавшись, выдохнул:
— Все–Лесничий взял ведро и сам вылил воду под деревце.
— Так и работаем, дорогой, — сказал он. — С весны до глубокой осени. Представляешь, саженцы почти все на себе перетаскал…
Обеспокоенный Гарась встретил Архипа на улице.
— Все хаты оббегал, — сказал он сердито. — Куда тебя лихоманка носила? Солнце уже над головой стоит.
— Эт‑то, ездил с барином по прозвищу Графф, — ответил паренек.
— Неужто с лесничим? — воскликнул Гарась удивленно. Лицо его просветлело. — А ты, выходит, настырный… Ну, добре, добре. Давай живее на бричку.
Четырехдневный путь подходил к концу. Утрамбованный шлях все чаще взбирался на пологие холмы и спускался в долины с небольшими речушками, заросшими молодым камышом и пахнущими талой водой.
Над пустынной, никогда не паханной землей кружили редкие коршуны. Охотники за сусликами, мышами и мелкой птицей, они не обращали внимания на одинокую бричку, медленно тащившуюся среди зеленого весеннего простора.
Архип несколько раз спрыгивал на дорогу и, обгоняя волов, бежал к кустам шиповника, облитого розовой кипенью цветов. Замирал перед степной дикой розой, как называли шиповник крестьяне, словно хотел надолго запомнить его красоту. Потом срывался с места и стремглав мчался к ярко–пунцовому живому ковру из воронцов. Приседал на корточки и осторожно проводил пальцем по бархатным прохладным лепесткам. Иногда попадались поникшие бутоны. Среди воронцов, должно, лежал волк и помял их. Мальчик с грустью глядел на покалеченные цветы, осторожно приподнимал увядший бутон и, как будто надеясь на чудо, проникновенно шептал:
— А ты держись, держись…
Но сломанный стебелек не в силах был удержать тяжелую головку, и она обреченно клонилась к земле. Архип возвращался к бричке расстроенный, глядел грустно на дядю Гарася, на волов и дорогу.
Наконец преодолели еще один перевал. Гарась, остановив волов, долго смотрел на уходивший вдаль шлях, потом крякнул и обратился к Архипу:
— Во–о-он, бачишь? Дым чернеет, — он вытянул вперед кнутовище. — Ото и есть Александровка[10]. Работает дьявольская машина. Таскает каменное уголье… Ну, с богом. Цоб–цобе!
Волы дернули бричку и, безучастные ко всему, потащили ее. Архип неотрывно смотрел на расстилавшуюся по горизонту серую полосу дыма. Точно такой длиннющий хвост он видел у кораблей, которые плавали по Азовскому морю. Их трубы выбрасывали черные клубы дыма, и они густо повисали над водой. Но здесь невысокая труба стояла на месте, из нее беспрерывно валил дым.
Вскоре шлях стал шире, к нему слева и справа прибивались другие дороги. На них то и дело поблескивали маленькие камешки, трава и цветы по обочинам были привядшие, потускневшие. Обычно степное разнотравье перекрашивает в пепельный цвет дорожная курява[11] в знойные засушливые месяцы лета. А отчего почернели цветы сейчас? После недавнего дождя дорога мягкая, пыли на ней нет. Мальчик спрыгнул с брички, поднял блестящий камешек и покатал его в пальцах, пытаясь размять. Они стали черными. Подошел к посеревшей кашке и провел ладонью по ее соцветью — грязные полосы остались на руке.
Гарась догадался, что смущает Архипа, и крикнул:
— То от каменного уголья пылюка такая! А летом от нее света божьего не видно.
Александровка ничем не отличалась от других сел, которые встречались на их долгом пути. Такие же убогие хаты–мазанки, вросшие в землю по обе стороны неровной широкой улицы. Крыши горбились пожухлой соломой или почерневшим камышом, свисавшим на подслеповатые окошки.
С каких только краев не тянулись брички, арбы и телеги в продымленную, посеревшую от угольной пыли Александровку! Казалось, Гарась знает по имени всех возчиков и чумаков. При въезде в село с мариупольцами поравнялась встречная арба, запряженная белолобыми волами. Гарась снял шапку, взмахнул ею и крикнул:
— Здорово будь, куме!
— И ты живый, земляче! — отозвался весело возчик.
— Та слава богу…
Телега и арба разъехались, и Гарась проговорил:
— Иван Довбня раньше нас погрузился. Он с хутора Гладкого[12].
Среди знакомых Гарася были мужики из‑под Екатеринослава и Таганрога, из греческих сел Ялты и Керменчика[13]. Со всеми он здоровался, снимая шапку.
Вскоре они подъехали к красному кирпичному зданию, похожему на огромный сундук. Узкие окна находились под самой крышей. Из боковых широких дверей, словно из таинственного провала, выходили полуголые, запыленные мужики. Каждый из них толкал, перед собой груженую одноколесную тачку. Толкал трудно, держа на вытянутых жилистых руках многопудовую тяжесть. Колеса расхлябанно виляли на немазаных осях и вот–вот готовы были съехать с досок, проложенных к отвалу серо–свинцовой породы, который бугрился невдалеке от шахтного здания.
Внутри него что‑то гудело и ухало. Из маленькой трубы в стене вырывался клочковатый пар, а на землю стекала вода. За зданием возвышалась четырехгранная труба, из нее валил дым.
