Беспалых, с бутылкой в руках, взлохмаченный, бродил пьяным взглядом по лицам собутыльников.
– Паря! Говорит мне это самый Ванлинька: мотри, мол, бог из воды ползет. Мотрю я, и верна!..
– Трезвой?
– Я та? Я завсегда трезвой! Мотрю, и верна: ползет за нашим плотом бог – зеленый, глаза красные, а пузо, как у змеи, серое и блестит. И думаю я: каюк тебе, Сенька!
– Струсил?
– Да-а… Сожрет тебя этот самый бог и накаких. Как китайца сожрал. Господи, говорю, помилуй! Да-а… А бог-то плывет и глазом красным, холера, в душу лезет.
– Ну?
Беспалых ударил по столу бутылкой. Бутылка разбилась, пиво потекло.
– А я, я…
Беспалых, склонившись на стол прямо локтями в пиво, заплакал.
– Я…я…
И заснул немного погодя.
Духмяные степи*
Инженер Янусов, долго живший за границей, ехал домой в родную станицу. Из себя он был полный, с холодным бритым лицом иностранца. Разве выдающиеся скулы да птичья пленка у век – бигич – указывали на нечто общее с этой степью.
– Бай! – сказал, повертывая к инженеру лунообразное желтое лицо, ямщик Алибей.
– Что? – недовольно спросил тот.
– Одна берта барамыс, онусон остановка делать можня1. Мазарка2 видишь?
– Ну и что же?
– Там дувана3 Огюн живет. Трава хороший, вода хороший и спать комара нету.
Инженеру не хотелось разговаривать, и он сказал:
– Хорошо. Ночевка так ночевка.
Обрадованно запрявший вожжами Алибей закричал: – Эй-й! Ка-не-ке-е!..
Лошади бодро ударили жилистыми ногами. Трашпанка покатилась быстрее.
Инженер, прищуря синие, начавшие слезиться глаза, опять глядел на серые телеграфные столбы, крепко убитый тракт, на горько пахнущую полынь за трактом.
Зачем-то вспомнилось, что часто бродил он по этому тракту мальчишкой, что здесь его родина и что позади, там, почти прошла его интересная красочная жизнь, а здесь ничто не изменилось. И было немножко обидно и странно равнодушно думалось, что едет по родным местам.
Инженер снял крупной красной рукой с седеющей бороды пыль.
– Неужели Огюска жив? – подумал безразлично он, и опять вошла мысль о предках-киргизах, покорных судьбе и первобытно-наивных.
Он сказал вслух:
– Зачем еду? Взыскующий Града4 или ипохондрия?
И как все много думающие о себе, о своих чувствах, – он имел привычку кусать губы и растирать пальцы.
Так и тут: он, покусывая губы и слегка хрустнув пальцами, сказал ямщику:
– Гони, скорей!
Алибей ударил кнутом правую пристяжную, лошадь мотнула головой и лягнулась.
– Не пьешь! – рассмеялся Алибей.
«Так и я, судьбу хочу лягнуть», – подумал Янусов, пытаясь изобразить на лице скептическую улыбку.
* * *
Алибей наломал у Иртыша сухого тальника5 и скипятил чайник. Чайник был емкий, почти ведерный. Алибей пил усердно, после каждой чашки громко крякал и одобрительно говорил:
– Чаксы6.
И глядя на лежавшего под трашпанкой инженера, киргиз мысленно спрашивал: «Пошто мало чаю пьет? Кажись, бай богатый, а чаю мало пьет». Инженер закурил трубку и, дабы немного развеяться, спросил:
– Жив Огюс?
– Жив, иму чо. Всегда жив – ядренай старик – он сюда хотел прийти.
– Ты его видел?
– Тэк! Колодец-то у самой его зимовки. Разве бай не знает?
И опять с неохотой вспомнил инженер свои частые побеги мальчишкой сюда на рыбалку. Почему-то захотелось испить айрана7.
– Айран есть у него?
– Айран копь8, сейчас принесу.
Алибей с шумом втянул с блюдечка чай, положил в карман кусочек сахару и, поправляя аракчин, побежал к зимовкам.
– И…о…о… – заржали на лугу лошади.
Инженер взглянул вниз, под яр. Трава, спаленная солнцем, отливала золотом с красными жилками. В светло-зеленых тальниках спрятался Иртыш, сверкало местами сквозь листву тала его тело.
«Водой хорошо пахнет», – подумал инженер и глубоко вобрал воздух.
Здесь, на яру, горячо дышал песок; огромен был синеватый, точно выцветший полог неба. Вспоминался Туркестан и Африка.
«Выкупаться бы», – прошло в голове, и тотчас же втеснилась длинная и вялая мысль об технической ошибке, допущенной приятелем-инженером. Янусов достал записную книжку.
– Аман9, бай! – раздался сзади его голос, похожий на слабое дребезжание упавшей жестянки.
– Щикур10, – ответил он сразу вынырнувшим из памяти словом.
Не подымая взгляда, Янусов сказал: «Садись, чай пей».
Дувана поджал под себя ноги в рваных ичиках11, провел ладонью по лицу и, указывая пальцем на книжку, спросил:
– Пишешь?
Говорить приходилось по-киргизски. Янусов много забыл, нужно было восстанавливать в памяти, думать. Мысли разбегались, как суслики от лая собаки. Он отложил книжку, решив записать позднее.
Огюс переспросил:
– Что чертишь?
Янусов вгляделся в его лицо, тусклые, с красными веками глаза; маленькую, вздрагивающую, словно голодный волк, фигуру и по-русски сказал:
– А для чего ты сто лет прожил?
– Ни-дей-сыз12, – не понял его старик. Инженер сказал по-киргизски:
– Пишу.
– Вижу, много бумаги истратил. А знаешь, вся бумага на земле одного слова Аллаха не стоит. А?
– Нет, – сказал инженер, пристально глядя в глаза Огюсу.
– Не знаешь? Разве ты беркут или мышь, которая думает только о пище? Не знаешь цены слова Алахова? Цену тоски степной знаешь?
– Нет, – опять ответил инженер.
– Прошел ты, я знаю, большие каменные города и, как путник, видящий марево, не освежит гортани, так ты не напился там жизни. И в степь возвратился. Один путь сынам ее, и нет им троп к городам, как нет места комару на коже быка.
– Комар все же садится.
– Сядет, да с голоду подохнет. Вот зачем ты сюда приехал?
– Старые места еду повидать, родных… Дувана взглянул недоверчиво.
– Хе! Собаке не откусить своего хвоста, это каждый баланка13 знает, а ты хочешь голову свою обмануть. Ты сердце свое пощупай да и скажи потом…
«Нет границы между умом и сумасшествием», – подумал инженер, набивая трубку.
Дувана помолчал, ковыряя палочкой песок, затем, указывая грязной рукой на могильный памятник, спросил:
– Видишь? – Ну?
– Знаешь, кто там схоронен?
– Не знаю, – ответил инженер.
– Не знаешь? Если правда, не знаешь, – лучше бы на свет тебе не родиться.
– Кто же схоронен?
Голос у дуваны понизился, он запахнул бешмет и веско сказал:
– Предок твой – хан Кий-Оглы.
Инженер затянулся из трубки.
– Ого! Я и не слыхал о предках-ханах.
Огюс сказал срывающимся от негодования голосом:
– Ты-ы! Разве ты знаешь себя, свою душу, в которой частица души Кий-Оглы? Разве в тебе не та же кровь, что и во мне? Заплакала в тебе кровь Кий-Оглы, последнего хана из рода Ангеня, вот ты и пришел в степь, принес ей новое слово, которого не знают даже самые старые шаманы Абаканских гор, чтобы не было джута14, чтобы не было засухи, чтобы не умирали киргизы, как саранча, от сырости. Ушел ты из городов потому, что не могут они съесть человека, у которого кровь Кий-Оглы…
