— Именно тогда я осознал, — рассказывал Борис, — каково быть обезьяной в зоологическом саду. За маленьким зарешеченным оконцем я видел уставившиеся на меня лица. В глазах этих людей я читал неподдельный интерес. Одно лицо под натиском возбужденной толпы быстро сменялось другим. Таким образом, я получил возможность заглянуть в глаза представителей всех до одной народностей, населявших Непал. Я видел женщин с кольцами в носу, мужчин с отметинами шафранного цвета на лбу, людей в черных или цветных головных уборах, которые поднимали своих детей на руки повыше, чтобы они могли лучше видеть «обезьяну в клетке». Будь я антропологом, мне бы можно было написать приличный трактат, сидя в той налоговой конторе.
Уже скоро работа в конторе была нарушена. По прихоти Бориса каждые полчаса клерки были вынуждены покидать свои рабочие места, чтобы дать ему возможность вдоволь поплескаться в бадье и забрызгать их документы мыльной водой.
По прошествии шести дней Бориса перевели в сумрачную, сырую комнатушку на первом этаже департамента полиции, разместившегося во дворце его друга генерала Модана. С началом муссонных дождей новая тюрьма Бориса пропахла затхлой сыростью. Каждое утро он свободно мог выжимать воду из простыней. Он ужасно страдал от приступа радикулита.
Надзиратель был так напуган этим, что перевел его в приличную солнечную комнату на втором этаже дворца. Друзьям было разрешено свободно навещать его. Лишь английскому послу, другим работникам посольства, а также врачам и адвокатам требовалось особое разрешение.
Его ежедневно навещала Ингер. Время от времени по тому или иному случаю в его комнате устраивались пирушки, на которые слетались все его друзья непальцы и иностранцы. Но, несмотря на то, что в числе навещавших его друзей были братья короля, казалось, что из-за отсутствия должной правовой системы освободить Бориса не представляется возможным.
За каждым его шагом и за каждым гостем следили надзиратели, круглосуточно дежурившие в коридоре. В один прекрасный день Ингер получила официальное уведомление о том, что ей разрешается посещать мужа, но ни под каким предлогом она не имеет права присаживаться на его постель!
Поначалу Борис старался поддерживать тонус, уверяя себя, что его наверняка скоро освободят, но шли дни, и заключение становилось все более серьезным и возмутительным. Сколько сил и средств было потрачено на открытие отеля, а теперь, когда от первых дней и недель зависела вся будущая работа этого заведения, его основателя изолировали. Ведь Ингер была молода и не имела того опыта, который Борис приобрел в Клубе-300.
Мысли о том, что в его отсутствие все может пойти наперекосяк, и опасение, что вся гигантская проделанная работа может оказаться напрасной, становились попросту невыносимыми.
Но даже это померкло перед новым известием. Как-то Ингер пришла в полном расстройстве и сообщила Борису, что его мать Мария Александровна серьезно больна.
Борис категорически потребовал, чтобы ему дали возможность побыть с больной матерью. Определенного ответа на свое требование он не получил. Друзья из английского посольства помогли Ингер вызвать видных медиков в Катманду и заверили Бориса, что все будет хорошо.
Однако когда неожиданно Ингер пришла со слезами, не в состоянии вымолвить ни слова, он инстинктивно понял все: мать скончалась. Она умерла в чужой стране, вдали от всего того, что знала и любила в девичестве, в годы, когда стала молодой женой и матерью, того, что осталось там, в далекой России. То были годы войны, смертей, забот и жертв. А теперь была мертва она сама, причем вновь изолированная от сына, заключенного в тюрьму.
Ингер ушла, чтобы заняться неотложными делами и передать категорическое требование мужа хотя бы временно выпустить его из тюрьмы. Борис часами сидел на койке, уставившись на ладони, или мерил шагами свою узницу, пытаясь осознать все происшедшее.
В его голове проходила череда прошлых лет. Вспомнился тот день, когда на заре они с матерью и братьями готовились оставить свой старый дом в Одессе, но неожиданно на их улице появились большевистские солдаты, и побег стал невозможен. Какую храбрость проявляла их мать, когда она повела семью обратно в дом, ничем не выказав страха и разочарования, переполнявших ее. А потом настал тот день, когда мать помогла ему поспешно собраться, когда он в последний раз покидал Одессу и Советский Союз, направляясь в Берлин.
Как мало времени он провел с ней в последующие годы, а теперь, перед ее кончиной, он даже не смог посидеть рядом с ней, чтобы выказать свою любовь и благодарность.
А нудные, тоскливые дни тянулись так долго. К его заботам прибавилось и состояние здоровья. Ему было необходимо подлечиться. Приходил врач, который осмотрел Бориса, сделал ему укол и ушел. На следующий день появился другой врач, который также провел осмотр, сделал укол и исчез. Когда эта процедура повторилась в третий раз, Борис, страдавший к тому времени от сильных болей, написал гневное письмо, указав, что скорее умрет в тюрьме, чем будет служить подушечкой для игл.
И так страдания его продолжались. Он чувствовал себя абсолютно беспомощным и не имел представления, сколько времени все это может продолжаться. Единственным развлечением для него была ежедневная прогулка в парке у полицейской штаб-квартиры, который был разбит за пятьдесят лет до этого по проекту какого-то европейского проектировщика, — несомненно, приглашенного из-за рубежа.
Каждый раз, когда Борис проходил мимо стражника, стоявшего на часах у главных дворцовых ворот, тот по привычке вставал по стойке «смирно». Не имея других развлечений, Борис ходил взад-вперед мимо ворот, давая возможность караульному попрактиковаться в этой операции десять, двадцать, тридцать раз подряд.
На следующий день после того, как Борис отправил гневное письмо, к нему с извинениями явился озабоченный шеф полиции. Он проникся сочувствием к бедам Бориса и заявил, что его необходимо немедленно перевести в больницу, расположенную в центре города, недалеко от отеля Ройэл.
Борис с радостью воспринял эту перемену, и его на джипе доставили в Катманду, что немало позабавило заключенного, т. к. бензин в этих краях стоил около пяти рупий за литр, поскольку горючее, как и автомашины и все иные современные новшества завозили туда самолетами или на горбу носильщиков.
В больнице было всего четыре общих палаты, поэтому в распоряжение Бориса отдали небольшую открытую террасу на первом этаже. Теперь он мог проводить время гораздо приятнее, т. к. друзьям было проще приходить сюда.
Единственным недостатком новой «кутузки» было то, что по ночам здесь стоял невыносимый шум. Дело в том, что улицы Катманду кишели и до сих пор кишат бродячими собаками, и по неведомой причине песий мир избрал участок, окружавший террасу, на которой расположился Борис, в качестве любимого места для собачьих свадеб, завываний и склок в борьбе за больничные отбросы.
Борис был вынужден попросить у своего стражника рогатку, с помощью которой ему удалось очистить двор от докучливых дворняг. Никто не мог понять, почему Бориса держат в заключении. По существу, он стал жертвой в той ситуации, когда в стране не было юридических оснований для того, чтобы судить его, и в то же время не было официального канала для его вызволения.
Наконец, к нему явился секретарь короля и любезно объяснил, что поскольку в Непале судебно-правовая система еще не реформирована, а, как Борису известно, он пользуется в стране всеобщей популярностью, то для освобождения ему следует всего лишь написать королю письмо с извинениями и просьбой о помиловании. К этому времени Борис провел в заточении уже два с половиной месяца. Мысль о том, что он должен писать унизительное письмо, бесила его. Больше всего он был возмущен тем фактом, что, несмотря на беззаконие, связанное с его заключением под стражу, ему не дали возможности попрощаться с матерью, лежавшей на смертном одре.
В конце концов, этому должен был быть положен конец, и потому Борис согласился подписать письмо, если секретарь короля соизволит написать его. Как только это было сделано, беднягу тут же отпустили на свободу. Вскоре король дал ему аудиенцию и выразил надежду, что у Бориса не осталось «неприятного осадка» от происшедшего эпизода.
