— Больно ты умный, брат. Люди должны помогать друг другу. Да и комнатушка у нее — что твоя клетка: раз, два — и делу конец… Ну ладно, заболтались мы с тобой, надо поторапливаться. Ужинать сегодня я пойду к приятелю, так что ты меня не жди.

— Опять крестины?

— Нет. На этот раз бери выше — продвижение по работе. Придется обмыть, а то народ нас не поймет. Ну, будь здоров!..

Михал вздыхает. Знаем мы эти продвижения… Опять выпивка.

В комнату к Михалу заглядывает Петровская.

— Ты уже встаешь? — говорит она. — Конечно, за столом кушать удобнее. Калорийка с маслом? Ого! Приятного аппетита! Балует тебя дядя, ничего не скажешь. На обед он просил приготовить тебе мясной суп с помидорами. Ничего для тебя не жалеет. Хороший он человек. Да и то сказать — один ты у него… А что, апельсин все еще цел? Или это уже другой? Мне свои пришлось за шкаф спрятать, а то у них быстро ноги вырастут. Ешь на здоровье. Витамины… Сейчас постель перестелю, окно пошире открою — и лежи себе спокойно.

— Спасибо! — отвечает Михал.

Редко произносимое это слово звучит так невнятно, что похоже больше на кашель.

Михал снова ложится, но спать ему не хочется. В эти несколько дней он отоспался за целый год. Он слезает с кровати и приносит портфель с книжками. Апельсин прячет в чемодан: надоело — этот апельсин никому не дает покоя.

Михал достает хрестоматию и перечитывает стихотворение, хотя и без того помнит его чуть ли не наизусть. Затем берет в руки карандаш и задумывается.

«Мои мысли о стихотворении Марии Конопницкой», — старательно выводит он заголовок сочинения. Подчеркивает. Ставит кавычки. А что дальше? Дело идет вовсе не так гладко, как представлялось, когда он хвастался перед Агнешкой. Вот ведь и желание есть — ему и правда хочется написать что-нибудь умное, на удивление всем и особенно Агнешке.

Михал вздыхает, грызет карандаш, пишет еще одно предложение, перечеркивает его, снова вздыхает, берет чистый лист и опять начинает с заглавия.

Наконец после долгих попыток вроде бы готово. Не коротко и не длинно, а, кажется, в самый раз… Он переписывает все начисто и читает вслух:

— «Мария Конопницкая давным-давно умерла, но все равно про нее надо учить, потому что она была великой поэтессой. Может, гением, как, к примеру сказать, Адам Мицкевич, она не была, но тоже кое-что понимала и умела писать складно.

В стихотворении про то, как король и солдат шли на войну, хорошо описывается, как солдат лежит в зеленой дубраве. По мне, все-таки лучше быть королем. Ведь лучше остаться в живых, чем лежать в сырой могиле, хоть и под лиловыми колокольчиками.

А насчет справедливости, про которую тоже приходят мысли после чтения, теперь совсем другое дело. Теперь король ты, не король, а атомная бомба как трахнет — считай, песенка твоя спета и автобиографии конец.

Поэтому, хотя некоторые еще и задираются, а хочешь не хочешь, все за мир. Я тоже».

Во, даже вспотел!.. Видно, от болезни ослаб.

…Агнешка вернулась из школы раньше Витека. У пятого класса было сегодня пять уроков, а у седьмого — только четыре. Михал не замедлил этим воспользоваться и тут же прочитал Агнешке свое сочинение.

— Ну? — Он пристально смотрел на нее, ожидая оценки.

— Постой… — ответила она уклончиво. — Дай-ка я сама прочту, так я лучше понимаю.

Она прочитала, на минуту задумалась. Прочитала еще раз, исправила что-то, положила листок на колени и вздохнула.

— Ну что? Коротковато, да? — забеспокоился Михал.

— Да-а-а… И знаешь, о Мицкевиче я бы вычеркнула. Ты же пишешь о Конопницкой, при чем тут Мицкевич?

— Это можно. Но тогда будет еще короче.

— А если что-нибудь добавить?

— А что добавлять? Я тоже вот раз писал о Твардовской, а вставил биографию Мицкевича, чтобы не было коротко, и все нормально. Про Конопницкую я мало чего знаю… Ага! Вспомнил! Добавлю вот что: «Конопницкая писала сплошь грустные стихи, потому как и в жизни у нее ничего веселого не было: детей — куча, и все — на ее шее». Пойдет?

— О детях, пожалуй, не надо.

— Ну, как хочешь… А может, и так хватит? Главное — есть мысль, правда? И связано с современностью. Учителя это любят. Сойдет! Не обо всем же писать длинно. Был бы я учителем, вообще велел бы писать сочинения только на полстраницы. И проверять легче. Скажешь — нет? Коротко: о чем речь, в чем смысл, и точка. Я вообще не люблю писать, а длинно — и подавно. Это я в маму пошел. Мама у меня тоже, если нужно письмо писать, всегда говорит: «Ох, смерть моя!» Ну, а так, в общем и целом, сойдет, как ты думаешь, а?

— Да, в общем… конечно, не длинно…

— Вот видишь! Учительница, когда меня увидит, тоже поймет, что я не Генрик Сенкевич.

— Конечно! — согласилась Агнешка, и в глазах у нее сверкнули веселые искорки, чего, к счастью, Михал не заметил.

— Ну, тогда перекатаю сейчас набело в тетрадь, и все. Ошибки исправила? Порядок! Пусть коротко, зато ясно. И знаешь, что?

Агнешка взглянула вопросительно. Может быть, он хочет сказать ей «спасибо» или еще что-нибудь в этом роде?..

— И знаешь, что? — повторил нерешительно Михал. — Я хотел тебе кое-что сказать… Э-э-э… Позабыл… Головой стукнулся — все вылетело… Ну ладно, когда вспомню… тогда скажу… Факт!..

Дядя надел старый свой комбинезон и пошел к пани Анеле красить комнату. Михал не выдержал и отправился посмотреть. Вся кухня была загромождена мебелью. Не верилось даже, что все эти вещи умещались в клетушке, где и окна-то было всего половинка.

Предположения Михала не оправдались. Медсестра не командовала, а старательно терла щеткой и мылом свою на больничный манер покрашенную в белый цвет мебель. Здесь же, пользуясь предоставленной свободой, носился Пимпус.

Поскольку о занятиях в кухне не могло быть и речи, Витек и Агнешка, на этот раз без приглашения, пришли к Михалу.

С уроками управились быстро. Агнешка пошла к себе заканчивать уборку комнаты. Петровские проветривали во дворе одежду, Витек и Геня помогали отцу.

Входная дверь была распахнута настежь. Услышав стук в комнату, Михал машинально сказал:

— Войдите!

Вошел пожилой мужчина в габардиновом пальто.

— Здравствуйте! — проговорил он, не снимая шляпы и оглядывая комнату. — Черник дома?

— Его нет, — сухо ответил Михал. Ему не понравились бегающие глазки гостя и его нос, цвет которого изобличал склонность владельца к рюмке.

— Мы уговорились идти вместе к Феликсяку, но Черник не знает адреса, а я ждать не могу — у меня тут еще одно срочное дельце… Дай-ка я оставлю адрес, и вот посмотри, сынок, как туда идти: здесь — надо слезть с трамвая, потом налево, в третьем доме — ворота во двор, потом вторые ворота, а уж там и флигель, вот тут, — ловко чертил он на листке. — Здесь, на втором этаже, у Феликсяка нас ждет славный ужин. Пусть Черник является вовремя, а если не явится, то ему и не поставится, — засмеялся он, довольный своей шуткой. — Скажи дяде — ты же ведь его племянник, да? — скажи дяде, что ужин нас ждет на славу. Понял? Держи план. До свиданья, сынок!

Он наклонился, подавая тетрадь, на обложке которой рисовал план. На Михала пахнуло отвратительным запахом винного перегара, лука и селедки.

Ему вспомнились слова Петровской: «Дружки! Это дружки и сбивают его с толку!» Припомнился ему и отчим, который тоже с дружками пропивал все получки.

Дядя давно уже не выпивал. А сегодня ему представится такой случай, и опять, значит, он вернется под утро, и опять пьяный. Завтра самому стыдно будет людям в глаза смотреть. И ему, Михалу, за дядю придется краснеть…

Михал с отвращением обрывает обложку тетради, рвет ее на мелкие клочки и швыряет в мусорное ведро. Потом широко раскрывает обе половинки окна.

Дядя возвращается умытый, волосы у него мокрые, видно, принимал душ. Он еще раз бреется и начинает одеваться, готовясь в гости.