— А ты забыл, — напомнила Агнешка, — как один раз нарисовали на тебя карикатуру — ты тогда разозлился, как оса!

— А зачем насмехались?

— Мне кажется, что говорить горбатому правду без всякой нужды — это тоже насмешка…

Михал задумался, размышляя, видимо, так ли все это, как говорит Агнешка.

— А ты знаешь поговорку: «Правда глаза колет»? Значит, все правильно. Нет, я всегда буду стоять за правду.

— Но за добрую, а не злую.

— Вот-вот, добро… зло… Это ты от пани Анели наслушалась. А ты знаешь, для кого она добрая? Только для своего Пимпуса!

— Вот и неправда. Если бы пани Анеля, твой дядя и моя тетя не были добрыми, здесь было бы совсем плохо, просто до невозможности!

— До невозможности, — повторил Михал, внимательно глядя на девочку. — Там, в Жешове, тоже было «до невозможности», да?

— Да, — коротко ответила Агнешка, отворачиваясь, чтобы не было видно ее лица. — Я туда больше никогда…

В этот день дядя вернулся домой раньше обычного. На кровать племяннику он положил большой пакет с апельсинами.

— Скажу тебе, Михал, откровенно: боюсь я ехать в это заграничное путешествие.

— Почему?

— А потому. Если ты при мне здесь такие номера постоянно откалываешь, что же будет после моего отъезда?

— Не бойтесь, — нахмурился Михал. — А еще лучше, если я в тот же день или на денек пораньше уеду домой.

— Ну нет! Я попросил Петровскую, чтобы она за тобой приглядывала. А как тебе понравились подарки?

— Подарки? Разве это не на мамины деньги? — удивился Михал.

— А если на мамины, так что? Ох, и чудак ты, Михал! Право слово, чудак! Ну, да ладно, у тебя есть оправдание.

— Какое еще оправдание? — Михал подозрительно взглянул на дядю.

— Сотрясение мозгов, вот какое! Тебя же стукнуло.

— Вы сегодня веселый, — не остался в долгу Михал.

— А что, нельзя? Вот тебе апельсины. Это уже от меня. Было целых два кило, да мы зашли в больницу к приятелю, и я оставил две штуки ему.

Михал вытаскивает апельсины из пакета. Их семь. Два, самых лучших, он откладывает в сторону.

— Это вам на дорогу.

— Зачем мне? — отнекивается дядя.

— Вам два и мне один или два, — категорическим тоном заявляет Михал, — а остальные я отвезу малышне и маме — пусть они тоже попробуют.

— Ну ладно, будь по-твоему, — говорит дядя и кладет свои два апельсина в рюкзак. — Пойду загляну-ка на минутку к Петровским.

Михал остается один. Он слышит, что вернулись и старики. В открытое окно доносится голос Агнешки, она разговаривает на балконе с паном Франтишеком о герани.

Михал быстро встает. На мгновение в глазах у него делается темно, в висках стучит. Но он мужественно берет себя в руки.

Еще раньше он выбрал из оставшихся апельсинов два самых крупных и спелых. Теперь он хватает их и неслышно открывает дверь. В коридоре никого. «Порядок! И дверь напротив раскрыта!..»

Сколько это заняло времени? Десять, самое большее пятнадцать секунд. Михал снова как ни в чем не бывало лежит в кровати. Пакет с апельсинами стоит рядом на табурете.

«Эх, вот бы иметь шапку-невидимку! Посмотреть бы, как удивится Агнешка, когда войдет в комнату и посмотрит на столик у кровати!»

После ужина улыбающаяся Агнешка заглядывает к нему в комнату.

Ну конечно же, она обо всем знает…

До звонка оставалось еще несколько минут, когда Витек с Михалом вошли в коридор школы. Их тут же заметила Гражина и подбежала вместе с Данкой.

— Михал, как твое здоровье? Все обошлось благополучно? — расспрашивала она заботливо.

— А что — мое здоровье? — буркнул Михал, пытаясь резкостью прикрыть смущение.

— Ну… когда ты потерял вчера сознание, я знаешь, как… испугалась.

— Ну, вот еще! — продолжал прежним тоном Михал. — Не терял я никакого сознания. Что я, девчонка?

— Ты не терял сознания? — Гражина широко раскрыла свои чудесные зеленые глаза, зная, что это ей идет. — Все же видели, что…

— Не падал я в обморок. Просто я потерял…

— …голову, — вставила Данка с самой серьезной миной, и лишь в глазах у нее мелькнула насмешка.

— Ну Данка! Ну Маевская! — начал Михал, безуспешно стараясь придумать ответ похлеще. Он не раз уже убеждался, что Данка умеет исподтишка подпустить шпильку. — Чего вы ко мне пристали? — разозлился он. — Интересуйтесь лучше теми, кто вам сумки таскает!..

Дерзость его осталась без ответа: внимание девочек привлекла новая учительница, появившаяся в этот момент в конце коридора.

— Идет! Учительница по польскому идет! — воскликнула Данка. — Опять в новой кофточке. Красивая!

— Фи! — скривила губы Гражина. — Она эту кофту уже надевала, только в тот раз с шарфиком, а сегодня с брошкой, не видишь, что ли? Меня не проведешь.

— И правда, кофточка та же самая, — проговорила Данка шепотом: учительница была уже рядом, — но выстиранная и отглаженная. Она следит за собой — одно удовольствие посмотреть!

— Подумаешь!.. — Гражина, как видно, не разделяла мнения подруги, но развить свою мысль не успела. Пора было идти в класс.

Учительница Колудская, замещавшая в пятом классе свою заболевшую коллегу, не была ни лучше, ни хуже той, просто она была совсем иной. Для пани Толлочко польский язык был не только важнейшим предметом школьной программы, но и ценнейшим национальным достоянием, забота о котором поручена именно ей. Поэтому на своих уроках она требовала серьезности, граничащей со священнодействием. Даже самые безобидные шутки не находили у нее понимания и тут же решительно пресекались. Сама она улыбалась очень редко.

Новая учительница отличалась завидным здоровьем, энергией и жизнерадостностью. На первый взгляд она казалась значительно моложе своей предшественницы, хотя на самом деле это было не так. Молодо выглядела она главным образом благодаря светлым, модно причесанным волосам, карим, чуть раскосым веселым глазам, свежей коже и стройной фигуре. И держалась она совсем иначе. Пани Толлочко входила обычно в класс строго, сосредоточенно, с благоговением укладывала на кафедре книгу в роскошном переплете, стремясь даже этим подчеркнуть значимость автора: человек, строки которого достойны коленкора, а то и сафьяна, не говоря уже о тисненном золотом имени, не мог не восседать на самом высоком алтаре искусства.

Новая учительница пользовалась обычными школьными изданиями, не переоценивая, очевидно, значимости переплетов и золотого тиснения. Однако она тоже была требовательной и по первым же фразам мгновенно ориентировалась, заглядывал ученик в заданный материал или только «плавал», и в зависимости от этого ставила в журнале заслуженную оценку.

В то же время непреднамеренные стилистические огрехи и остроумные порой попытки «выкарабкаться из положения» она встречала шуткой и даже сама не прочь была посмеяться над ними вместе со всем классом.

Так и на этот раз, не ожидая, пока ученики с ней поздороваются, она на ходу бросила: «Как дела?» — и жестом препроводила всех в класс.

— А знаешь, — шепотом просвещал приятеля Витек, сидя уже за партой, — Данка с Гражиной все время ссорятся из-за этой новой… Гражина говорит, что у нее крашеные волосы, а Данка ей чуть глаза за это не выцарапала.

— Не все равно, что ли? Девчонки — они и есть девчонки. Главное — чтобы она не цеплялась, — шепотом отвечал Михал, тревожась за судьбу своего сочинения. Оно, как ни крути, было все-таки коротковатым, и, переписывая его начисто, Михал не выкинул даже предложения, в котором сравнивал Конопницкую с Мицкевичем: все две строчки лишние…

Учительница сама собрала домашние работы, а взяв тетрадь Михала, внимательно на него посмотрела.

— Тебя несколько дней не было в школе? — спросила она участливо. — Но сочинение ты все-таки написал. Молодец.

— Ой, не хвалите его раньше времени! — вырвалось у Данки.

— Почему? — удивленно повернулась в ее сторону учительница. — Почему?

— Потому… потому… — смутилась Данка, — что сочинения у него не получаются… Он больше физикой интересуется… и даже, говорят, ставит опыты по электричеству… и вообще он математик.