— О хлопке, — сказал Голд, прежде чем разум успел захлопнуть ему рот, и тут же молча проклял себя за непроходимую глупость.

— О шерсти, мое дитя, — Гусси Голд только и ждала этого, она величественно подняла и опустила взгляд. — Потому что на деньги, которые мы зарабатывали хлопком, мы могли себе позволить приобретать много шерсти. Вот почему я еще совсем маленькой девочкой умела набивать пухом подушки и тюфяки.

— Набивать пухом? — сказал Голд.

— Думаю, она и подушки набивала неплохо, — сказал отец Голда, — получше, чем ты.

Набивать пухом? — повторил про себя Голд, с позором покинув поле боя еще до вызова, брошенного ему отцом. О таком предмете как набивка пухом у него были весьма скудные познания, и он предпочел не вступать в спор с теми, кто обладает большими.

— Я помню, — сказала мачеха Голда, — любимую шутку моего мужа. — «Не забывай, что ты еврей, — говаривал он, — все равно напомнят». И он повторял это нам изо дня в день до самой смерти. Тебе, голубчик, нужно хорошенько запомнить эту шутку.

— С такой мачехой, — неестественно улыбнувшись сказал Голд, — я об этом никогда не забуду.

— Вот поэтому-то твоя книга и дается тебе так трудно, — сказала она, наклоняясь к нему с этим новым словесным выпадом.

— Кому это трудно дается?

— Знаешь, ты не сумеешь написать ее без меня, — сказала она с угрюмой восторженностью. — Как ты можешь писать о жизни еврея, если ты даже не уверен, что она у тебя была? Ведь ты даже сомневаешься в том, что ты еврей, разве не так? Подожди, пока твои сомнения рассеются. А то ведь ты и проверить не удосужился, да?

— Где проверить? — спросил Голд. — О чем это вы говорите?

— В агентстве по усыновлению, — сказала его мачеха с отвратительным смешком. — Им давно пора покончить с этими тайнами и все тебе рассказать. Я прочла об этом в газете.

— В каком агентстве? Я не усыновленный.

— Тебе-то откуда об этом известно? — злорадствовала его мачеха, и Голду не хватило мужества взглянуть на ее бледное лицо, в ее горящие глаза. — Ведь ты же не ходил туда проверить. Знаешь, пора тебе туда сходить. Можешь нанять юриста и выяснить. Ты даже не знаешь, кто твои настоящие родители. Может быть, твоя настоящая мать — я, а он — отчим. Ты совсем ничего об этом не знаешь, разве нет?

Голд поднялся со своего места на диване рядом с ней и отошел на безопасное расстояние, голова у него кружилась.

— Папа, о чем это она говорит? Я что, усыновленный, что ли?

— Не задавай дурацких вопросов, — раздраженно ответил его отец. — Если бы мы и надумали кого-то усыновить, то уж никак не тебя.

— Ты даже не уверен, была ли твоя мать твоей настоящей матерью, да? — его мачеха без устали доводила его до изнеможения, получая от этого дьявольское наслаждение. — Откуда тебе известно, что она настоящая? Ты попусту тратишь деньги. Всякий раз, когда ты идешь на кладбище к ней на могилу…

— Не хожу я ни на какие кладбища, — закричал ей прямо в лицо Голд, надеясь, что таким образом сможет остановить этот фонтан, но старуха только рассмеялась.

— … это даже не ее могила. Ты ухаживаешь не за той могилкой и кладешь цветы на чужое надгробье.

— Гевальт![129] — закричал Джулиус Голд, снова показав себя человеком непредсказуемо вспыльчивым. — Опять кладбища? Это еще хуже, чем мой юбилей. Я не желаю никаких разговоров о кладбищах, а я желаю, чтобы вы не забыли о моем юбилее на следующий год.

— О вашем десятилетии, — свирепо сказал Голд.

— А у меня больше не будет годовщин свадьбы, — сказала Эстер и снова начала плакать. Голд чуть не застонал от злости.

Роза увела Эстер в ванную, а Милт медленно, как человек неукоснительно строгих правил, встал и спросил:

— Кто хочет что-нибудь еще? Я подам.

Вернувшись, Эстер взяла себя в руки и принялась в очередной раз пересказывать историю смерти Менди, при этом она делала какие-то бесконечные суетливые движения, которые стали таким же неотъемлемым ее свойством, как и белоснежные волосы и наполненные слезами глаза. История эта была душещипательная, но в сотый раз слушать ее Голд не хотел. Из головы у него не шла мысль о материнской могиле, и отвращение к самому себе разливалось по всем его жилам, когда он думал о том, что никогда не был на кладбище. Разум подсказывал ему, что он найдет там только камень.

— Он был таким бодрым и деятельным и все время был занят, он мог еще сколько угодно не хуже других работать на складе или на грузовиках, — Эстер рассказывала о невысоком, беспокойном, раздражительном человечке с низким лбом и ужасным комплексом неполноценности; его общество, не испытывая головной боли, могли выносить только Макс и Роза. — Он и правда очень тебя любил, Брюс, — Эстер из кожи вон лезла, чтобы сдержать переполнявшие ее чувства. — Просто он всегда чувствовал себя неловко рядом с тобой, потому что ты учился в колледже, а он считал тебя таким умным.

— А я не думаю, что он такой уж умный, — протарахтела Мьюриел своим грубым, хриплым голосом и выпустила чадное облако табачного дыма, повисшее в комнате. — Если он такой умный, то почему он преподает в колледже? Поспорить могу, даже Виктор зарабатывает больше.

Ответ, который пришел на ум Голду, был таким, что, произнеси он его вслух, Виктор избил бы его до смерти.

Менди Московиц был упрям и невежествен, он пил пиво за едой и доводил всех своей игрой в гандбол на Брайтон-Бич, когда позволяла погода. Однажды вечером после обеденного сна он почувствовал себя неважно и снова улегся в постель на ночь. Утром он был какой-то вялый. Весь день на работе ему было не по себе. Неделю спустя он оказался в больнице с диагнозом лейкемия. Он читал свою историю болезни и громогласно требовал, чтобы все назначенные ему лекарства давались вовремя. Он попросил, чтобы ему принесли книги и бесплатно получил достаточно информации, чтобы понять, что обречен.

«Значит, так тому и быть, — решил он со слезами на глазах. — Я не хочу бороться».

Эстер поседела. Он не хотел никому причинять никаких неудобств, не желал никаких процедур, которых не покрывала медицинская страховка.

«Я хочу, чтобы после меня остались деньги, — говорил Менди. — Пусть это случится дома. Если ты не хочешь, чтобы я был дома, я сниму комнату».

Это происходило дома. Он ушел из больницы, как только наступила первая ремиссия, и отказался вернуться назад при появлении симптомов ухудшения. Когда однажды он почувствовал, что от слабости уже не может стоять, он встал. Эстер позвонила Сиду. Голд отменил занятия в Бруклине. Когда они вчетвером спускались в лифте, под руку Менди поддерживала одна только Эстер. Он надел костюм и галстук, а его плащ был застегнут до самого верха. Больше не было произнесено ни слова. В больницу они ехали в «кадиллаке» Сида. Менди гордился бы, узнай он, что пролежал там всего полтора дня. Сид и Эстер плакали в машине.

— День был такой солнечный, — вспоминала теперь Эстер. — Все было таким красивым.

— Кто хочет что-нибудь еще? Я подам, — сказал Милт.

И СНОВА ГОЛД ОБНАРУЖИЛ, что собирается на ланч — на сей раз с Крапом Уэйнроком, — и у меня даже возникла мысль, что он чертовски много времени в этой книге проводит за едой и разговорами. А на что, собственно, он еще годится? В постель к Андреа я его уже укладывал неоднократно, самым удобным для него образом задвигая его жену и детей на второй план. Что касается Акапулько, то я замыслил состряпать жалкий водевильчик, в котором будет действовать чувственная мексиканская актриса и произойдет отчаянная попытка побега нагишом через наглухо закрытое окно спальной на втором этаже; в это время ревнивый любовник, свихнувшийся от американских наркотиков, будет ломиться в дверь, а внизу будет поджидать Белл или стаи лающих одичавших собак. Вскоре он, несомненно, встретит школьную учительницу, мать четырех детей, в которую и влюбится безумно, а я все время буду поддразнивать его заманчивым обещанием сделать его первым в истории страны государственным секретарем-евреем, обещанием, которое я не собираюсь выполнять. Прежде чем история Голда кончится, он еще один раз увидит отца Андреа, Пью Биддла Коновера, и два раза — Гарриса Розенблатта.