«БЛЕСТЯЩЕ!» — этим словом Андреа Биддл Коновер охарактеризовала статью Голда «Образование и истина, или Истина в образовании». «Остроумно», — добавила она еще одну характеристику, и еще — «афористично», и Голд счел ее полную горячего одобрения оценку также блестящей, остроумной и афористичной. Голд обычно никому, кроме издателей, не показывал рукопись. С другой стороны, у него еще никогда не было близких отношений со столь ошеломительной женщиной, чьи академические заслуги превосходили даже его собственные: учеба в Смите, потом в Йейле, докторская в Гарварде и годичная стажировка в Кембриджском университете в Англии по специальности внутренняя экономика.

Во время второго своего приезда в Вашингтон Голд обнаружил, что белый махровый халат Андреа Биддл Коновер слишком велик для него. Рукава можно было закатать на его паучьи руки, но вот полы были предательски длинны и, заплетаясь, тащились следом за ним неопрятным шлейфом. Кроме того, его беспокоила мысль о том, что в сегодняшнем его положении у него нет ни денег, ни времени ездить в Вашингтон так часто, как ему бы того хотелось.

— Если ты больше не хочешь меня видеть, — по собственному почину заявила она, — я пойму.

Этот настойчивый призыв начинал действовать на нервы. — Я очень хочу тебя видеть снова и снова, — со страстью уверял он ее. — Я бы хотел проводить с тобой все уик-энды. Просто я сейчас в ужасной запарке. Ральф не хочет, чтобы я звонил ему в офис, и не хочет, чтобы я звонил ему домой. Он говорит, что ты никому не позволяешь занимать правительственные телефоны личными разговорами.

— С тобой я ему разрешу разик поговорить, дурачок, — вздохнула она.

— Он может быть недоволен этим, — безутешно размышлял Голд.

— А хочешь, я подслушаю что-нибудь для тебя?

— Ты можешь подслушивать?

— Конечно, дурачок, — Андреа рассмеялась, его сомнения развеселили ее. — Я могу подслушать любого. — Уже в третий раз, отметил Голд, она неосторожно обратилась к нему «дурачок». Вот еще одна из ее привычек, которую он должен будет неумолимо пресечь, и он не без мстительности заглянул в будущее, когда получит более широкие полномочия в роли ментора и ревнителя строгой дисциплины.

— Знаете, доктор Голд…

— Брюс, — поправил он.

— Брюс… — Андреа светилась при каждом подобном подтверждении их отношений, — может быть, мой отец поможет. Но он сначала захочет убедиться, что мы близки. Он многим помогает, а потом они больше не хотят меня видеть.

— Разве мы можем быть еще ближе? — воскликнул Голд и, ринувшись через гостиную, чтобы сжать ее в своих объятиях, запутался в волочащихся полах ее халата.

Голд был очарован. Как бы ни была одета Андреа и в каком бы настроении ни пребывала, она привлекала его в любое время суток. Пока Голд доводил до ума свою статью, Андреа, выглядевшая в очках просто восхитительно, читала студенческие работы, ставила оценки и тонким карандашом писала замечания, чтобы он потом мог обвести их чернилами. Он воображал себе нескончаемую и безмятежную идиллию. Андреа была в восторге от его овсянки по-ирландски и благодарными восторженными восклицаниями реагировала на смолотую им смесь жареных зерен мокко, явы и французского кофе. Впереди его ждало бесконечное блаженство. Она будет проверять за него студенческие работы, следить за балансом чековой книжки и выписывать платежи по алиментам. А весной он заставит ее мацо брей[62].

С ИЗУМИТЕЛЬНЫМ самоограничением свел он свою статью к четырем тысячам слов и отправил это усеченное забавное изложение своих мыслей редактору Таймс Мэгазин, который вот уже почти год выпрашивал у него что-нибудь и с порога отверг эту статью, прислав ее назад с необоснованной рекомендацией сократить до восьми сотен слов, улучшить название и предложить в другой отдел газеты — «колонка комментатора». Голд знал, что будет ненавидеть этого типа до последнего своего дыхания. Он сократил статью до тысячи двухсот слов и, как ему было рекомендовано, предложил этот урезанный вариант в отдел «колонка комментатора», где его на ура принял ретивый молодой редактор, который объявил, что счастлив получить такое глубокое исследование столь уважаемого автора, а потом попросил Голда сократить статью до четырех сотен слов и изменить название.

«Утверждение будет гораздо лучше этой загадочной неопределенности, которая не достойна вас, профессор Голд, вовсе не достойна вас. Возьмите для заглавия ваше последнее предложение».

Голд сократил статью еще на четыре сотни слов, но название менять категорически отказался и получил чек из Нью-Йорк Таймс на сто двадцать пять долларов. Меньше чем через неделю после публикации этих его нескольких строк газета напечатала два письма, обязанные своим появлением его статье. Одно представляло собой добродушную похвалу от какого-то столетнего старца из Массачусетса; старец писал, что в жизни не читал ни стихов, ни романов, не видел ни одной картины и вообще со времени окончания им Уильямса семьдесят восемь лет назад не думал ни о чем другом, кроме своих доходов и здоровья, и за все эти годы ни секунды не пожалел об этом и ни разу не почувствовал своей ущербности. Второе было полным злобы письмом Либермана, который утверждал, что Голд «моральный нигилист и иконоборец-осквернитель», обвинял его в «оскорбительной пропаганде вызывающе непристойных идей, к которым все мы, добропорядочные американцы, должны относиться с беспрецедентным отвращением», и презрительно предлагал ему опровергнуть эти обвинения, «если только он посмеет!» Голд был рад увидеть свое имя в газете во второй раз, а кроме того, он получил удовольствие от двух последовавших за этим телефонных звонков. Первый — от одного из лидеров нью-йоркского сената, просившего поддержки Голда в проталкивании законопроекта об образовании, запрещающего финансовую помощь любому району штата Нью-Йорк, где проживают бедняки.

— Прелесть этого закона, — и я уверен, вы согласитесь с этим, доктор Голд, — состоит в том, что с его помощью мы очистим штат от большинства семей, живущих на социальное обеспечение.

Голд, помявшись, сухо сказал:

— Я знаю способ получше. Почему бы вам не изменить законы по социальному обеспечению так, чтобы вместо бедняков, которые живут в штате Нью-Йорк, давать деньги беднякам, которые живут вне его.

— Господи, Голд! — Голд в свое время произвел на свет немало лестных отзывов, но такое он слышал в первый раз. — Я думаю, это наилучшая политическая идея, какую мне доводилось когда-либо слышать. Приезжайте в Олбани[63] и помогите ее протолкнуть!

— К сожалению, не могу.

— Тогда я все заслуги припишу себе!

Второй звонок был от Ральфа.

— Я хотел сразу же тебе позвонить, но эта мысль как-то не пришла мне в голову. Мы собираемся послать тебя в Конгресс, чтобы ты отстаивал там нашу позицию. Ты дал нам как раз то оружие, которое мы искали, с его помощью мы покончим со всякими федеральными субсидиями народному образованию.

Голду стало не по себе.

— Ральф, я не совсем это намечал, — скромно вставил он. — Я пытался улучшить систему образования, а не разрушать ее.

— Брюс, все, что намечено, не сбывается, — наставительно проинформировал его Ральф. — Если мы сможем поддерживать нашу систему образования на том же кошмарном уровне, но сократив ассигнования, то тем самым мы значительно улучшим нашу систему образования, разве нет? Брюс, разговаривая с Конгрессом, ты не должен будешь говорить то, во что не веришь. Говори им правду.

— Правду?

— Даже если для этого тебе придется врать.

— Пожалуй, — задумался Голд, — это я смогу.

— Президент будет доволен. Самое большое впечатление на него произвело это твое утверждение — ну и дар же у тебя — о том, что лучший гражданин — это невежественный гражданин.