Было слышно, как на мгновение все затаили дыхание, потом, когда она завершила свою речь всего лишь скандальным заявлением, оскорбительно намекающим на то, что чарлстонская родня считала социальное положение старика унизительным для себя, жизнь за столом возобновилась.
— У меня мой собственный участок на кладбище, — уже гремел голос отца Голда. — Твой мне не нужен.
— Я просто пыталась выяснить, Джулиус, где ты хочешь лежать — на своем участке или на моем.
— На моем. Он лучше.
— А места там хватит?
— Конечно хватит. Я купил для всех.
Сид обеспокоено наклонился вперед.
— Когда это было?
— Когда я приехал сюда и нашел хорошую работу. Я купил на всю семью. Я купил для мамы и для меня, — голос его ослабел, так как его уверенность заметно пошатнулась, — и для Рози… и для тебя. Это и была семья.
— Но это только четыре места, — подсчитала Ида, имевшая склонность к буквализму. — Одно заняла мама. Четыре минус один остается три.
— Этого мало, нужно докупить еще, — раздался чей-то голос, принадлежность которого Голд не смог определить, потому что ему мешала умственная агония, которую не описать словами.
— Не спорьте, — приказал его отец. — Я знаю, что я сделал, и я знаю, что я сказал. Я купил на всех, и вы все отправитесь туда, хватит там места или нет, и все. Конец. Фартиг.
— У меня собственный семейный участок, — извинился Сид.
— Мой для тебя был плох?
— У меня теперь своя семья, па.
— И мы хотим, чтобы наши дети были похоронены с нами, — добавила Гарриет со злобной решимостью. — И наши внуки тоже. Сид, ты уверен, что у нас достаточно места? Мы не думали, что у нас будет четверо детей. И может быть, нам придется оставить место для моей матери и сестры.
— Ты можешь рассчитывать на нас. У Макса большой участок.
— А у меня ничего нет. Менди лежит со своей семьей.
— Может быть, они держат место и для вас, — сказал Милт. — Если нет, я буду рад пригласить вас к себе.
— Она отправится ко мне, — прорычал старый Карамазов[112]. — Все мои дети будут лежать со мной и все мои внуки тоже. Я так хочу.
— А мы хотим, чтобы наши дети лежали с нами, — сказала леди Чаттерли[113]. — И наши внуки тоже.
— У нас может не хватить места, Гарриет, — сказал бедняга Твемлоу[114], пытаясь утихомирить обоих. — А у детей могут быть и свои планы.
— Кто знает, что на уме у детей, — сказал почтенный Канцлер казначейства[115], с тщеславием хвастливого невежи демонстрируя Эстер свое непревзойденное умение играть первую скрипку. — У вас сколько места?
Золушка пожала плечами.
— У нас есть лишнее, — сказал Ирв, и на лице его появилась доброжелательная улыбка, сразу же исчезнувшая, когда маленькая Клитемнестра[116] метнула на него злобный взгляд, смысл которого был очевиден: не хочет она, чтобы всякие там недипломированные типы, вроде Виктора или Макса, покоились в мире рядом с ней. — Впрочем, нет. Я забыл о брате. Теперь, когда он развелся, нам, вероятно, придется потесниться.
— Имущество перешло к жене?
— Его можно положить к нам.
— Нет, нельзя, мистер Умная Голова, — сказала Мьюриел, а ее дочка прыснула в ладошку, слыша такое грубое унижение своего отца. — Сначала думай о своих детях, а потом уже о посторонних людях. И участок этот даже не нам принадлежит. Он записан на имя твоего брата. Все записано на его имя, ведь так? Даже бо́льшая часть предприятия? — темная волна смущения захлестнула румяное лицо Виктора, отчего оно стало багровым.
— У вас сколько мест? — второй раз спросил Куилп[117] у Голда и повернулся к Максу.
У Голда не было ничего.
— Мне, может, скоро понадобится место для матери, — вежливо вставила Софрония[118], почти не проронившая за весь вечер ни слова, и начала приобретать жуткое сходство с Белл. — Я помню, рядом с отцом есть место, но я забыла, куда мы его положили.
— Нам нужно докупить еще! — раздался чей-то пронзительный вопль.
— Покупать сейчас — просто безумие.
— Недвижимость всегда возрастает в цене.
— Сейчас неподходящее время.
— Мы можем пропустить участок через бухгалтерию как основные фонды против говядины и телятины, — сказал пришедший в себя Виктор и смешно хихикнул. — Одно спишем, другое оприходуем.
— Разумнее все же покупать, — настаивали Джарндис и Джарндис[119], и вот в это мгновение или чуть раньше Голду пришла в голову очевидная мысль о том, что между «невероятным» и «немыслимым» существует тонкое различие, на которое он прежде не обращал внимания. «Невероятное» это то, что кажется всего лишь неожиданным или то, что трудно предвидеть. «Немыслимое» же означает нечто, во что ни при каких обстоятельствах, даже при самом богатом воображении или фантазии, невозможно поверить. Это было немыслимым!
В других семьях родственники ссорились из-за денег и безделушек, здесь же они ругались из-за места на кладбище. Все его инстинкты говорили ему, что он никогда никого, даже Джоанни, не сможет познакомить с Андреа или с тем блестящим новым окружением, которое ждет его в Джорджтауне, Бетесде, Александрии, Чеви-Чейсе, Маклине[120] и в заповедных охотничьих угодьях Пью Биддла Коновера в Вирджинии. На его инаугурации их не будет, в этом нет никаких сомнений. Он соврет и скажет, что у него нет билетов. Через Ральфа он распустит слух о том, что он найденыш. Дети все поймут и объяснят себе. Ни хера они не поймут и ничего себе не объяснят, сучьи выродки. У них одно на уме… Из этих меланхолических размышлений Голда вывел его отец, огласивший комнату безумным криком; он задыхался от гнева и в возмущении ревел, хрипло хватая ртом воздух.
— Я больше не желаю слышать никаких разговоров о смерти и похоронах, понятно? — закричал он голосом, не допускающим возражений, потом замолчал, чтобы обиженно надуть губы, и тут же нарушил собственный приказ, повернул свое пылающее, в пятнах лицо, обращаясь главным образом к Сиду. — Ты хочешь знать о смерти и похоронах? Я тебе скажу о смерти и похоронах. В мое время… — задохнувшись, он опять замолчал и в неистовом раздражении тыча дрожащим пальцем, пытался вобрать в себя побольше воздуха, чтобы продолжать говорить, но тут же ему со всех сторон стали подсовывать тарелки с пирожными и печеньем и чашки с кофе и чаем, которые он отталкивал прочь движением кистей, издавая при этом дикие, шипящие, бессвязные звуки и не переставая махать ладонями, — в мое время, когда люди начинали стареть, мы не лишали их детей и внуков. Они умирали рядом со своими домами и семьями. Так умерла твоя мать. И мать твоей матери, она умерла в моем доме, а моя собственная мать, она умерла в доме моего брата Мейера, когда мы привезли ее сюда. А вы сегодня даже не привезете меня к себе, привезете? Ей было почти девяносто, она была слепая, а голова и руки у нее тряслись, как студень, но мы были с ней рядом до самого конца. Люди приезжали с тюками и спали на полу, пока не могли найти себе другое место, как мы в доме моего брата Мейера. Вы с Рози должны помнить, если только вы хотите помнить, и, может быть, Эстер. Я впустил в мой дом братьев и сестер вашей матери, хотя я их и не любил. А когда они болели и умирали, мы не отсылали никого в кондоминиумы и приюты. Мы были вместе, даже когда не могли выносить друг друга! Ну и сыновей я родил! Я когда-то мог переломать вам спины ременной пряжкой или вешалкой, если бы захотел, но я никогда не хотел. А теперь я жалею, что я не хотел. Теперь вы хотите возить меня то туда, то сюда, как малое дитя, которое не понимает, что вы делаете. Но я понимаю, что вы делаете, и у меня еще осталось кое-что здесь! У меня есть мои собственные деньги, и я могу быть там, где я хочу. Только моя дочь в Калифорнии, Джоанни, обращается ко мне с любовью и уважением, пока я жив! Раз в месяц она обязательно звонит мне. Вот когда! — Голос его внезапно зазвенел в жестоком, мстительном смехе. — Когда я буду тойт, гештробен![121] Именно, вот тогда я и поеду во Флориду, а вы сможете купить мне кондоминиум, когда я умру и соглашусь, чтобы меня закопать ин дрерд[122], и вот куда я хочу, чтобы меня положили, когда я умру, — в кухне под стол!
