— Так я чист или нет? — устало прервал его Голд. — Гринспэн, черт вас побери, говорите вы по делу.

— Я не уверен. Поэтому-то я и говорю, что вы шонда.

— Вы собираетесь объявить о моей непригодности из-за того, что я трахаю девочек? Я что — первый, что ли?

— Не из-за того, что вы трахаете девочек, доктор Голд, — чинно возразил Гринспэн. — А потому, что вы удобная мишень для шантажиста в интересах иностранных держав. А шантажистом может стать любой, кому известны все факты.

— А кому известны все факты?

— ФБР известны все факты.

— Неужели вы думаете, что ФБР будет меня шантажировать в интересах иностранных держав?

— Вы прошли, — неохотно сказал Гринспэн и со щелчком захлопнул свой блокнот. — Поскольку вы почти правительственный чиновник, мы почти обязаны защищать вашу жизнь. Если вам будет грозить опасность, обращайтесь ко мне за помощью.

— Как я вас найду?

— Говорите со стеной, — под укоризненно сверкнувшим взглядом Голда Гринспэн полез за своим пистолетом.

— Как вы сказали? — осмелился переспросить Голд.

— Вы можете говорить со стеной. Вот смотрите, я вам покажу. — Гринспэн зигзагами отошел к стене, наклонив вперед свою большую упрямую голову, и сказал: — Проверка, один, два, три, четыре. Как меня слышите? — «Слышу вас хорошо, Бульдог», — раздался голос из его живота. — У меня жучок в пупке, — объяснил Гринспэн. — Он замаскирован под кожу. Я скоро выйду с вами на связь, — закончил он голосом, который показался Голду зловещим. — Желаю хорошо провести время у Мьюриел и надеюсь, наша следующая встреча произойдет по более веселому поводу.

— У Мьюриел? В честь чего у Мьюриел?

— На десятилетней годовщине свадьбы вашего отца. Ли считает, что вы правильно поступаете, отмечая десятилетнюю годовщину вашего отца и мачехи, хотя они и женаты всего лишь шесть лет, пять месяцев и восемь дней. Ли вот уже двадцать лет, четыре месяца и одиннадцать дней как моя жена, и за все это время — я не хвастаюсь, доктор Голд, я просто констатирую факт, — за все это время я ни разу не возжелал другой женщины. Я помню моего дорогого покойного отца. — Подстегнутый этими воспоминаниями, Гринспэн предпринял последнюю попытку воздействовать на Голда — с помощью сентиментальности, он с трясущимися губами опять напустился на Голда, на лице его появилось омерзительное выражение благочестивости и доброжелательности. — Если вы не хотите сделать это для меня, то сделайте это хотя бы ради вашего милого старика-отца. Оставьте секс, — умолял он, простирая к нему трясущиеся руки, — и вернитесь к вашей жене. Адюльтер, может быть, годится для них, но не для нас.

— Перечитайте Библию, Гринспэн, — сказал ему Голд. — Мы первые открыли его. А когда нам не удавалось найти канаанеянок и филистимлянок, мы трахали даже овец.

Ответ Гринспэна был холоден.

— Вы — шонда для вашего народа.

— Зато вы делаете честь вашему.

— У нас один народ, доктор Голд.

— Хватит об этом, Бульдог, — приказал Голд и, оставшись один, в ту же секунду заговорил со стеной. — Свяжите меня с Ньюсамом, — сердито рявкнул он. — Скажите ему, это срочно. — Через минуту Ральф отвечал ему по телефону. — Ральф, этот вонючий хер Гринспэн повсюду выслеживал меня. Он все обо мне знает.

— Ты прошел? Что он сказал?

— Он хочет быть откровенным. Боже мой, ты должен был предупредить меня. Если уж подвергаться всем унижениям, сопутствующим государственной должности, то я, по крайней мере, хотел бы получить эту должность. Иначе, я тебя предупреждаю, ни ты, ни президент ни хера от меня не дождетесь по вырождению.

— Пожалуйста, — принялся умолять его Ральф. — не бросай нас. Ведь сейчас у президента такое тяжелое время — инфляция, безработица, разоружение и Россия.

— Но меня еще даже не приняли.

— Тебя уже повысили.

— До кого? Подай мне какой-нибудь знак, Ральф. Сделай публичное заявление, иначе мне, может быть, придется снова ходить на эти сраные занятия. Ненавижу преподавательскую работу. Никто не знает, что я играю важную роль в администрации. Я даже думаю, что и Андреа по-настоящему не верит в это, а уж она-то ни за что не выйдет за меня, пока не удостоверится.

— Что ты думаешь о шарике?

— Буду в восторге от леденца на палочке.

— Мы запустим пробный шар, — объяснил Ральф. — Мы его запустим сегодня во второй половине дня и посмотрим, приземлится ли он на людном месте.

Рано утром следующего дня Белл нашла его имя в газете и сообщила ему об этом за завтраком. Голд не чувствовал никакой практической необходимости лишний раз напоминать Белл о своем грядущем переезде, пока действительно не переедет; Андреа не умела ни шить, ни гладить, а у Голда не было на это времени. В колонке «Заметки о людях» на страницах Таймс, отданных сплетням, которые наверняка прочтет большинство из его просвещенных коллег, Голд прочел о неподтвержденных слухах из неназванного источника о его неминуемом назначении на высокую правительственную должность; источник в правительстве отказался комментировать эти слухи, а официальный представитель администрации заявил, что не обладает никакой информацией, которую мог бы обнародовать. «Я просто не знаю», — сказал официальный представитель администрации, когда журналисты стали на него наседать, требуя подробностей.

ВСЕГО за одну ночь Голд колоссально улучшил свое общественное положение. Королевским жестом протянул он руку, чтобы взять Нью-Йорк Дейли Ньюс, и прочел там:

Тут волевым решением Голд подвел черту. Ньюхаусы пусть обосрутся, а Музей Купера-Хьюитта может поцеловать его в задницу. Усов у Голда не было, а женщина с цветами в волосах не имела у него никаких шансов.

— КОГДА ты умрешь, — спросила мачеха Голда у отца Голда во время краткого затишья, наступившего к концу обеда в честь шестой с половиной годовщины их свадьбы, — куда ты хочешь, чтобы я тебя положила?

Вышеупомянутое затишье было просто ничто в сравнении с тишиной, которая воцарилась за столом после этого. Даже глуповатая тринадцатилетняя дочка Мьюриел прекратила вдруг свою пустую болтовню и погрузилась в испуганное ожидание. Наконец, Джулиус Голд обрел способность отвечать.

— Что? — прорычал он, не веря собственным ушам; его глаза чуть не вылезали из орбит. Каждая жилка на его лице налилась и, казалось, была готова вот-вот лопнуть, и Голд понял, что сейчас-то оно и случится — апоплексический удар, прямо здесь, в столовой Мьюриел, и не будет никакой тихой кончины во Флориде, где Сид мог бы проводить это отжившее поколение, явившись на похороны один и избавив от неудобства остальных.

— Когда ты умрешь, — не отрывая глаз от вязанья, повторила Гусси Голд свой вопрос Джулиусу Голду, — что ты хочешь, чтобы я с тобой сделала? Куда ты хочешь, чтобы я тебя положила?

Старику понадобилась еще минута, чтобы убедить себя в том, что собственные уши не обманывают его.

— В кухне под столом! — заревел он в ответ, и тело его содрогнулось в чудовищной конвульсии; выгнув брови, он отпрянул к спинке стула подальше от своей жены, словно от ужаснейшей из всех напастей, когда-либо посланных злодейкой-судьбой человечеству.

— Джулиус, я говорю серьезно, — сказала мачеха Голда. — Как ты хочешь, чтобы я распорядилась твоими останками?

— Забудь о моих останках, косоглазая дура, — прогремел в ответ старик, оскалившись. — И отчего это ты так уверена, — злорадно сказал он с закравшейся в голос ноткой торжества, — что ты проживешь дольше меня?

— Я моложе, — неустрашимо ответила она. — А когда умру я, то я никому не доставлю неудобств. У меня собственный участок на кладбище в Ричмонде, в Вирджинии, и еще мне сообщили, что, если возникнет необходимость, для меня всегда найдется место на земле предков — на еврейском кладбище в Чарлстоне, в Южной Каролине, хотя там часто бывает сыро, — знаете, там такое низкое и мокрое место, — хотя все мои родственники по чарлстонской ветви и отказались иметь со мной отношения, — какое-то шестое чувство утешительно подсказывало Голду, что лицо сейчас вытягивается не у него одного, — после того, как я вышла за вашего отца.