— Ты там найдешь телефонное послание от Либермана, в котором он просит тебя поговорить со мной. И еще одно — от Белл, она напоминает тебе о юбилее твоего отца в пятницу. Я думал, ты ушел от Белл.

— Я и ушел, — сказал Голд в некотором замешательстве. — Дело в том, что я не вполне уверен — знает ли она, что я ушел.

Переоценить благоговение, с которым Ральф воззрился на Голда, было невозможно.

— Ах, Брюс, как ты глубок, как глубок, — заговорил он преданным шепотом, в возбуждении постукивая себя по переносице. — Господи Боже мой, если бы я был достаточно умен для этого, я мог бы продолжать игры со всеми моими бывшими женами. Нет, лучше все же освобождаться от них, пока у них не начались эти боли в пояснице и полипы. Пожалуйста, передай от меня привет своему отцу. И попытайся убедить себя, что антисемитизма больше не существует. Слушай, у нас теперь даже в ФБР есть один еврей. Хочешь с ним познакомиться? — Голд не хотел. — К сожалению, тебе придется это сделать, Брюс. Он ведет твое дело.

— Мое дело?

— И ведет его просто блестяще, — сказал Ральф. — Именно он и откопал это твое поразительное высказывание о том, что Гарвард и Уэст-Пойнт подарили цивилизации больше тупоголовых кретинов, чем все прочие заведения за всю историю человечества вместе взятые.

Голд, потрясенный, посмотрел на него. — Это была шутка, Ральф, — испуганно запротестовал он, а потом его охватила тревога. — Черт побери, Ральф… что, кто-то из ФБР уже проверял мою благонадежность?

— Он один из наших лучших людей. Мы зовем его Бульдог.

— Он должен был догадаться, что я это говорил в шутку. Ральф, я сделал это замечание почти десять лет назад в Университете Оклахомы, когда валял дурака на одном из семинаров, организованном по типу вопрос-ответ.

— На самом же деле, — сказал Ральф, — это правда. И это один из наших самых неусыпно охраняемых секретов. Я знаю, ты главным образом имел в виду правительственных чиновников, но если взять всех выпускников Йейла, то твое высказывание применимо и к ним. Ты должен был знать, что тебе придется пройти проверку со стороны органов безопасности и тщательное медицинское обследование. По существующим правилам ты можешь воспользоваться услугами любого специалиста-еврея или пройти бесплатное обследование в Уолтер-Рид-Мемориал[105].

— Я лучше попрошу Мерши Уэйнрока.

— ФБР будет на связи. И начиная с сегодняшнего дня, все новое, что ты напишешь, перед публикацией показывай нам.

— На цензурирование?

— На идеи. В наше время столько людей страдает графоманией, что стало практически невозможно сказать что-нибудь новое, все сразу же звучит как банальность или вранье. И вот здесь ты можешь принести большую пользу стране, Брюс. Нам очень скоро понадобится что-нибудь серьезное о вырождении.

— Вырождении?

— Я имею в виду не биологию, а урбанизацию.

— Мы за вырождение или против?

— Ни то и ни другое, — сказал Ральф. — Нам придется напустить туману, а президенту нужно что-нибудь свежее.

Голд мгновенно откликнулся на это предложение, продемонстрировав готовность и компетентность, которые другими нередко воспринимались как блеск ума. — Кажется, у меня есть то, что вам нужно, — предложился он. — В книге, которую я пишу для Помроя и Либермана, есть глава, посвященная упадку Кони-Айленда, в ней горки для катания, карусели и комнаты смеха я использую как метафоры общественных формаций. Я могу легко развить эту метафору, распространив ее на насилие и разложение, характерные для городов. Я могу сделать это весьма остроумно.

— Кажется, именно это нам и нужно, — ответил Ральф. — Пришли нам копию. И еще, может быть, ты сможешь мне помочь с памятником Вашингтону.

Голд поймал себя на том, что искоса поглядывает на Ральфа.

— Каким образом, Ральф?

— Меня это мучит с тех самых пор, как я перебрался сюда. — Ральф скорбно почесал затылок. — Он что-то мне напоминает, а я никак не могу вспомнить — что. Не фаллический символ, а что-то другое.

— Египетский обелиск.

— Ах, Брюс, какой у тебя интеллект, от твоего интеллекта просто чердак дымится! — воскликнул Ральф с видом неподдельного изумления. — Ты знаешь все, что тебе нужно знать, верно? У меня чердак дымится от того, как у меня все время от тебя дымится чердак. Кстати, Брюс, а что здесь значит «чердак»? Я искал где только можно, но, кажется, ни в одном словаре нет слова «чердак» в этом смысле, а все, у кого я спрашиваю, тоже не уверены.

Голд ответил:

— Слова в таком смысле действительно нет.

— Правда? — Ральфу это показалось любопытным. — Как же мы умудряемся им пользоваться, если его нет?

— Потому что так уж мы устроены, — сказал Голд.

ВСТРЕЧА произошла час спустя в отеле, в номере Голда. У еврея из ФБР волосы были, как стальная проволока, а лицо и шея казались изготовленными в литейном цехе.

— Меня зовут Гринспэн[106], доктор Голд, — начал он, не тратя даром времени. — Лайонел Гринспэн. Позвольте, я буду откровенно.

— Конечно, Откровенно.

— Вы шонда[107] для всего вашего народа.

— Что? — На памяти Голда ни одна из его милых шуток не проваливалась с таким треском.

— Вы шонда для всего вашего народа, — повторил Гринспэн. — Я заявляю это скорее с горечью, чем с гневом.

— Что это вы такое говорите?

— Я должен быть откровенным, — мрачно сказал Гринспэн. — Доктор Голд, скажите, ваша жена Белл — коммунистка?

— Нет, а почему вы спрашиваете?

— Почему же вы тогда трахаете всех этих других женщин?

Голд медленно опустился на стул. Он был знаком с практическими розыгрышами. Этот к разряду таковых не относился. — Потому что мне это нравится. — Следующие несколько секунд был слышен только звук их тяжелого дыхания. — И их не так уж и много.

Гринспэну пришлось открыть свой блокнот в кожаном переплете.

— Во-первых, та нееврейка, с которой вы тайно обручены, потом другая, замужняя женщина из Уэстчестера, приезжает к вам в Нью-Йорк якобы за покупками, потом бельгийская студентка, которая учится по обмену на романском отделении в Сара-Лоренс[108]…

— Это было в прошлом году!

— И потом у нас есть Фелисити Плам.

— Мисс Плам? — Гринспэн кивнул и неодобрительно взглянул на Голда, получив в ответ такой же взгляд. — Я ни разу не трахнул мисс Плам.

— А она говорит — трахали. Она всем рассказывает, что вы великолепны.

— Это не так. Гринспэн, это ложь. Я к ней и пальцем не прикоснулся.

— Вы два раза прижимали ее к своему члену.

— Один.

— У меня записано — два.

— У вас неверно записано. Гринспэн, можете вы повлиять на нее, чтобы она прекратила эту болтовню? Подобные россказни могут погубить мою карьеру.

— Мы можем только попытаться, — участливо сказал Гринспэн. — Наш долг — охранять не только вашу персону, но и вашу репутацию. Но я хочу быть откровенным. Профессор Голд, мы ничего не сможем сделать, если она решит написать книгу и заключит выгодный контракт на нее.

— Я эту сучку засужу в жопу, — заявил профессор Голд, — вот что я сделаю.

— Вы пожинаете бурю, — философски заметил Гринспэн, а потом, воздев руки, напустился на Голда. — Я умоляю вас, измените свой образ жизни, пока еще не поздно, — выпалил он дрожащим голосом. — Сделайте это ради меня, если не хотите ради себя. Ах, доктор Голд, если бы вы только знали, сколько раз мое сердце разрывалось на части из-за этого момзера[109] Генри Киссинджера. Пожалуйста, не заставляйте меня пережить это снова. Как мне было плохо, когда он поднимал голос на Голду Меир[110]. Как я рыдал, доктор Голд, как я рыдал, когда мне сказали, что он встал на колени — не сомневаюсь, даже без шапки на голове — и молился вместе с этим шайгецом[111]Никсоном. — Гринспэн принялся в гневе размахивать кулаком. — Со своим народом он в храм не ходил, но вот вам — становится на колени, чтобы молиться с этим вонцем. Доктор Голд, я страдал. Я не шучу. Я должен быть откровенным.