— Абсолютно верно, — ответил Голд. — Вот почему меня и тянет пользоваться исследованиями других.

— Я часто думаю, — со скорбным вздохом сказал Помрой, — неужели издатели, писатели и мыслители прошлого тоже вели убогие разговоры, вроде нашего. Потом я вспоминаю то, что знаю о них, и начинаю понимать, что вели. Нет, правда, ты хоть приблизительно можешь сказать, когда закончишь? Я теперь к таким вещам отношусь серьезно.

— Нет, — признался Голд. — Дай мне еще месяц-другой разобраться. Я бы хотел ввести в книгу некоторые уникальные и важные личные впечатления, если только я соображу какие.

Голд без всякого аппетита съел фруктовый салат и творог. Либерман заказал порцию жареной картошки, стакан молока с разведенным в нем шоколадом и гигантский чизбургер, представлявший собой разновидность сэндвича с постной бастурмой, говяжьим языком, индейкой, рубленой печенью, швейцарским сыром, томатом и бермудским луком. «Жаль, ребята, что у меня не ваше пищеварение, — пробормотал он чуть раньше. — А то и я был бы таким же тощим, как вы». Либерман по-прежнему ел обеими руками, поглощая и извергая пищу одновременно, он умудрялся говорить, не останавливаясь для того, чтобы сделать глоток или вдохнуть воздух. Он съел суп, держа ложку обеими руками. Двумя руками он держал и гигантский чизбургер.

— Книгу я могу закончить за месяц, и она будет лучше, чем его, — сказал Либерман.

— Откуда у тебя такое высокое мнение о себе, — спросил Помрой Либермана, — если у всех, кто тебя знает, такое низкое?

Либерман, задумчиво жуя, принялся и так и сяк поворачивать в голове сказанное Помроем, словно этот вопрос был не оскорбительным выпадом, а просьбой о помощи.

— Я издаю один из крупнейших в стране мелких журналов.

— Тиражом шестнадцать экземпляров.

— Никто не умаляет твоих достоинств, — сказал Помрой.

— Я знаю кое-что еще, — сказал Либерман, — и образование у меня выше, чем у девяносто девяти процентов американцев, а это, может быть, означает больше ста процентов, если брать во всем мире.

— И у нас тоже.

— Этого мало, — сказал Голд.

— Мало?

— Но не для тебя, — сказал Помрой. — Либерман, ты отдаешь себе отчет…

— Пожалуйста, называй меня Кузнечик.

— Либерман, ты отдаешь себе отчет в том, что ты, вероятно, единственный из моих знакомых, о котором я никогда не слышал ни одного доброго слова?

Либерман угрюмо взвесил это сообщение.

— Никогда?

— Брюс, ты вырос вместе с ним.

— Не совсем так, — сказал Голд. — Наши семьи какое-то время жили в одном квартале. Но это был большой квартал.

— Ты с ним вместе учился в начальной школе?

— Всего года два. Его семья переехала на Брайтон-Бич.

— Но вы вместе закончили среднюю.

— Он учился в классе на год старше.

— Но ты его давно знаешь. Ты слышал о нем от кого-нибудь хоть одно доброе слово?

— Нет, — чистосердечно признался Голд. — Кузнечику всегда не хватало обаяния, таланта, юмора, ума и умения общаться.

— Вы оба ошибаетесь, — вмешался Либерман. — Я всегда был первым учеником в классе.

— Вторым, ты, врун, — сказал Голд. — Первым был я.

— Мне дали стипендию в Колумбии.

— Ничего подобного, — еще раз поправил его Голд. — Тебе, как и мне, ничего там не давали, хотя мы оба и говорим, что поступили туда на стипендию. И ты никогда не вступал ни в какую коммунистическую организацию, так что прекрати приписывать себе заслуги выхода оттуда.

Либерман ужасно кичился тем, что о нем иногда говорили как о бывшем коммунисте, хотя он никогда им и не был, но от его самодовольства не оставалось и следа, если его видели на приемах и обедах, устраиваемых реакционерами, которые называли себя консерваторами, и где выступали с речами известные антисемиты или неофашисты, или если он оказывался в окружении гостей более важных, чем он. Либерман с его двойным подбородком, животом-подушкой, рыхлый, огромный, всегда обеими руками был за отправку бомбардировщиков и противостояние всем и вся в любой точке земного шара. Он не боялся войны с Россией или Китаем. Он боялся Помроя и Голда.

— Я сделал огромные успехи как писатель, — запустил пробный шар Либерман, окрылившись вдруг надеждой. — Я теперь гораздо смелее в выборе слов, когда говорю о политике, к тому же я шире использую эпиграммы и парадоксы. — Достав откуда-то из глубин своего засаленного и помятого одеяния экземпляр следующего номера своего журнала, он принялся листать страницы, наконец нашел то, что искал — постоянную рубрику, смело озаглавленную: «Откровенные признания откровенного издателя. М. Г. Либерман, издатель». — Послушайте, до чего я дошел, — возбужденно выкрикнул он и приготовился читать. — Хватит риторических вопросов, — воскликнул он и начал: — «Что же тогда скажем мы тем, кто протестует, утверждая, что это может привести к войне? Я без колебаний говорю им: так пусть же будет война». Ну, как? Я всего лишь пристыдил и облил презрением весь этот ваш трусливый восточный либеральный истэблишмент, всех, у кого сдают нервы. Эту фразу, — он не смог удержаться от примечания, — я позаимствовал у Генри Киссинджера.

— Ты позаимствовал ее у меня, — негодующе поправил его Голд, выудивший эту цитату из нелестной характеристики, данной бывшему государственному секретарю в Нью Рипаблик; эта фраза вкупе с безумной догадкой его отца впервые натолкнула Голда на подозрения и была его путеводной звездой в ходе развития тайной и замечательной гипотезы о том, что Генри Киссинджер — не еврей.

— «Наша воля к сопротивлению угасает, тогда как воля русских разгорается», — продолжал давить Либерман. — А вот еще одна неплохая: «Если мы готовы идти в бой всякий раз, когда под угрозу поставлены наши жизненные интересы, то я утверждаю, что мы должны идти в бой всякий раз, когда нашим жизненным интересам ничто не угрожает, чтобы ни друзья, ни враги не сомневались в наших намерениях». В конце концов, — игриво резюмировал Либерман, с наслаждением пробегая своими крохотными глазками по колонкам текста, — зачем делать ядерное оружие и бомбардировщики, если мы не собираемся воспользоваться ими? Это просто пустая трата средств, а вот в этом месте… в этом месте я напускаюсь на слабаков, пугающихся перспективы множества жертв, к которым мы должны быть готовы, и потерь, которые неизбежны. Что-нибудь не так? — Либерман ошалело отпрянул, смутившись под двумя каменными взглядами, которые, как он вдруг понял, устремлены именно на него.

— Если ты не прекратишь вести подобные речи, — мягко предостерег его Помрой, — то мы больше не позволим тебе общаться с нами.

На глаза Либермана неожиданно навернулись слезы.

— Извините, — сказал он и повесил голову.

Чувства Либермана были уязвлены так глубоко, что на десерт к кофе он заказал пирог с творогом и клубникой.

— Кого ты имеешь в виду, — спросил Помрой, когда появился и ушел официант, — говоря «мы»? — Он смотрел на Либермана сквозь стекла больших очков в роговой оправе своими излучавшими тихий гнев глазами.

Либерман надолго задумался, пытаясь угадать.

— Правительство.

— Правительство — существительное единственного числа, — сказал Помрой. — А мы — местоимение множественного. Ты взял себе отвратительную шовинистическую привычку говорить мы, нас и наши, говоря о стране, правительстве, наших предках. Твой предок ощипывал кур в России.

— В Моравии, — поправил Либерман.

— Что это за «мы», которые должны быть готовы к жертвам и потерям?

— Говоря «мы», он имеет в виду «их». Вот ведь говноед!

— Я могу откорректировать! — попытался уверить их Либерман, артистично вскинув руки. — Если нужно, я умею быть гибким.

— Знаю я эту твою гибкость, — угрюмо упрекнул его Помрой, и Либерман покраснел. — Я снова видел твое имя в газетах среди имен присутствовавших на еще одном обеде, устроенном твоими вонючими фашистами. Воображение мне отказывает, — продолжал Помрой, и удивления в его голосе было не меньше, чем упрека. — Что происходит в твоей голове, когда ты сидишь там и слушаешь этих антисемитов? О чем ты думаешь?