Робеспьер и его сторонники, приняв определенные решения, готовились к тому, чтобы их осуществить. Им было известно тяжелое положение широких трудящихся масс города и деревни. Они хорошо знали, что народ, поставивший их у власти, станет поддерживать их лишь в том случае, если они, со своей стороны, будут осуществлять программу самых различных слоев этого народа. Между тем беднота города и деревни пока что получила от революции очень мало. Не потому ли эбертисты, отражавшие в какой-то мере настроения этой бедноты, пользовались популярностью, несмотря на демагогический характер своей программы? Для того чтобы выбить почву из-под ног Эбера и его друзей, для того чтобы показать всему народу, что революционное правительство идет правильным путем, нужно было не только сокрушить «снисходительных» и обезглавить иностранцев, нужно было в первую очередь дать обездоленному санкюлоту хлеб и землю. Тогда народ, включая беднейшие прослойки, сам увидит, кто его друзья и кто враги. Робеспьер, Сен-Жюст, Кутон и их соратники, став еще в сентябре 1793 года на путь, предложенный левыми якобинцами, готовились следовать дальше по этому пути.
В результате появились вантозские декреты.
8 вантоза (26 февраля) на трибуну Конвента поднялся Сен-Жюст. Он выступил от имени Комитета общественного спасения. Его речь, посвященная дальнейшему укреплению революционной диктатуры и сокрушению всех ее врагов, во многом напоминала речь Робеспьера от 17 плювиоза: обе они были вдохновлены одинаковыми мыслями и настроениями. Но, разгромив «снисходительных» и «ультрареволюционеров», Сен-Жюст пошел дальше, чем Робеспьер. Он предложил конкретную программу развития и углубления революции. Правительственным Комитетам предлагалось рассмотреть дела всех политических заключенных, арестованных после 1 мая 1789 года, и выяснить, кто из них может быть освобожден, а кто должен быть признан врагом революции. Всю собственность последней категории лиц следовало немедленно конфисковать. Эта собственность подлежала безвозмездной передаче в руки неимущих патриотов соответственно списку, заранее составленному Комитетом общественного спасения на основании сведений, полученных с мест. Таким образом, насущные нужды беднейших слоев населения декреты предполагали быстро удовлетворить за счет имущества врагов народа.
Важность вантозских декретов и с принципиальной и с фактической точки зрения не может быть преуменьшена. Если бы удалось провести их в жизнь, демократическая база революции была бы значительно расширена прежде всего за счет новых изменений в деревне. Было бы резко увеличено количество мелких собственников, созданных революцией, в первую очередь собственников-крестьян, которые смогли бы оказать революционному правительству существенную поддержку. Однако вантозские декреты одновременно с этим должны были вызвать, и действительно вызвали, резкое недовольство со стороны самых различных категорий собственников — от остатков старой контрреволюционной буржуазии и дворянства до новой городской буржуазии и зажиточного крестьянства включительно. Все эти прослойки собственников, занимающиеся незаконными махинациями и нарушением правительственных постановлений в отношении торговли, находились под постоянной угрозой зачисления в разряд «врагов революции» и, следовательно, потери всей своей собственности. Понятно, что исполнение декретов натолкнулось на сопротивление и саботаж как в Конвенте, так и в самом правительственном аппарате. Вантозские декреты, практически так никогда и не проведенные в жизнь, резко увеличили ненависть новой буржуазии к революционному правительству и значительно ускорили приближение его гибели.
Однако в то время, когда декреты были опубликованы, ликование народа казалось всеобщим. Массы санкюлотов встретили новые декреты с огромным сочувствием. Торжествовали и левые якобинцы, программу которых фактически поддерживал Сен-Жюст в своих требованиях. Шомет называл эти декреты «благодетельными, одними из самых демократических, какие только существуют».
Иначе восприняли вантозские декреты эбертисты. Эбер и его друзья не скрывали своего раздражения. Декреты, склонявшие симпатии бедноты на сторону Робеспьера и Сен-Жюста, были для них ножом, приставленным к горлу: ведь только на эти симпатии они и рассчитывали, ведя борьбу против революционного правительства! Теперь почва, казалось, уходила из-под их ног. Надо было действовать, и действовать немедленно! Эбер начал повсюду поднимать истошные вопли против партии «усыпителей», под которой подразумевал робеспьеристов; подручные Эбера, Ронсен и Венсан, недавно вырвавшиеся из тюрьмы, где они тайно установили контакт с группой Проли — Перейра, пытались возбуждать общественное мнение улицы; крайний террорист Карье, отозванный из Нанта за неоправданные жестокости, готовился нанести удар по «усыпителям». в клубе Кордельеров.
В те дни, когда Сен-Жюст с трибуны Конвента провозглашал расширение революции, а эбертисты накапливали силы для попытки взять реванш, и Робеспьер и Кутон оказались временно выбитыми из седла: оба были больны.
Максимилиан лежал на своей спартанской постели и смотрел в окно воспаленным взором. Его мучил жар. Болезнь подкралась неожиданно, как раз в тот самый момент, когда его присутствие и в Конвенте и в клубе было совершенно необходимым. Ну, не насмешка ли это судьбы? Он лежит здесь, беспомощный и полуживой, его поят лекарством и обкладывают компрессами, а там, быть может, решается судьба дела всей его жизни. Заговорщики уже окружены, но не «прорвут ли они опоясавшую их цепь? Справится ли Сен-Жюст один с врагом, сумеет ли он выдержать напор до прихода подкрепления? Для Робеспьера не было тайной, что оппозиция существует и в правительстве, оппозиция пока, правда, глухая. Он знал, что в Комитете общественной безопасности он мог безоговорочно рассчитывать только на Леба и, быть может, Давида. А другие? Амар, с которым он повздорил из-за обвинительного акта простив Фабра д’Эглантина, коварный Вадье, который смотрит на него всегда с каким-то скрытым ехидством, Вулан, бегущий от его взгляда? Да что там говорить, а разве в самом Комитете общественного спасения, в его «министерстве», как некоторые называют Комитет, разве все так уж безоговорочно единодушны? Единодушных только трое: он, Робеспьер, и его два ближайших сподвижника, два других триумвира. Что же касается остальных… Его земляк Карно всегда надут, всегда выглядит обиженным; Колло д’Эрбуа и Билло-Варен пока что союзники, но кто не знает об их близости к «ультрареволюционерам»? Другие, как правило, молчат и послушно соглашаются с «большинством». Но кому известно, что будет завтра? Жирондисты когда-то обвиняли его в стремлении к тирании; не называют ли его сейчас за глаза тираном?
Да… Сколько злобы, сколько вражды! Время прошло, но злоба сохранилась. Она спряталась, ее окутало лицемерие, но она не стала от этого меньшей. Неподкупный вспоминает, как некогда, в ранней юности, начинающий адвокат, сколько претерпел он от недоброжелательства своих старших коллег только за то, что отличался от них, только за то, что его любил народ. Народ!.. Он и сейчас остается единственным его утешением. Один лишь народ не лицемерит, один лишь народ ему верит и его любит. Вот и теперь, сколько простых людей приходит ежедневно справляться о его здоровье, сколько депутаций от собраний тружеников выражают ему заботу и-внимание, желая скорейшего выздоровления и новых сил… Разве можно оставаться равнодушным к этому?..
Взор Максимилиана старается отыскать в голубеющих сумерках там, за окном, шпиль якобинской церкви. Нет, он не может разглядеть его, хотя знает, что шпиль должен быть отсюда виден. Его глаза, уставшие от постоянной работы, от беспрерывных ночных бдений, окончательно испортились… О, как бы он хотел знать, что происходит сейчас там, под этим шпилем! Быть может, в Клубе якобинцев разыгрывается сражение, битва не на жизнь, а на смерть!..
Жар одолевает больного. Мысли путаются, красные круги вертятся перед глазами, затем вдруг все проваливается в какую-то черную горячую пропасть.
