Робеспьер едет в Аррас! Неподкупный собирается проводить отдых в своей родной провинции! Не все были обрадованы этим событием. Судейская аристократия из совета Артуа, всегда ненавидевшая молодого адвоката, изощрялась в сарказмах и старалась подготовить «де Робеспьеру-старшему» достойную встречу. Господа Девьенн, Либорель, Рюзе и другие вспоминали, как бледно начинал этот «ублюдок Руссо» свои дебюты. Жалкий адвокатишка, за восемь лет работы едва выступивший сто раз на суде, десять раз получивший отказ в иске и тридцать раз приговоренный к уплате издержек! Подумаешь, как он воспарил! Все помнили, что этот нищий, когда его избрали в Генеральные штаты, не имел средств, чтобы выехать в Версаль, и вынужден был занять чемодан и десять луидоров у монастырского учителя Футе. Его, правда, — хе-хе! — как следует пропесочили в Национальном собрании господа Мирабо, Барнав и многие другие. Прокурор Рюзе заботливо хранил и выучивал наизусть вырезки из газет, в которых ораторы прежней Ассамблеи, смешивали с грязью «аррасскую свечу»… Но он и не подумал облагоразумиться! Он продолжает свое. И этот выскочка рассчитывает на хорошую встречу в Аррасе? Он ошибается! Его встретят полным пренебрежением и ледяным молчанием…
Однако простые люди Артуа думали совершенно иначе, и вскоре недоброжелателям Максимилиана в этом пришлось убедиться.
Путь из Парижа в Аррас был подлинным триумфальным шествием. По прибытии в Бапом Максимилиан увидел огромную толпу местных патриотов и национальных гвардейцев, которая преподнесла ему гражданский венок и выразила желание сопровождать его экипаж до места следования. Здесь, в Бапоме, его уже второй день ожидали Шарлотта и Огюстен. Сразу двинуться дальше не удалось. Администрация Бапома, вынужденная считаться с требованиями народа, устроила банкет в честь Неподкупного и выражала ему всяческие знаки внимания. От Бапома до Арраса, на протяжении более, пяти лье, экипаж Максимилиана, эскортируемый национальной гвардией, двигался среди толпы, собравшейся из всех окрестных мест. Приветствия не смолкали. Крики: «Да здравствует Робеспьер! Да здравствует защитник народа!» — сотрясали воздух. В полулье от Арраса толпа сделалась настолько густой, что были вынуждены с рыси перейти на шаг. Несмотря на все противодействие врагов, Аррас встречал своего великого гражданина с исключительной теплотой и сердечностью. Как и в Париже в день 30 сентября, его экипаж распрягли, чтобы везти на себе. Робеспьер вышел из кареты. Тогда под тысячи криков «браво!» его подхватили на руки. Сыпались букеты цветов, слышалась музыка. Национальные гвардейцы стреляли В воздух… Вечером, несмотря на категорический запрет высшей администрации, в честь депутата-патриота была устроена иллюминация.
— Смотрите, сударь, — говорил хорошо одетый господин своему брюзгливому соседу, — его встречают с большей торжественностью, чем короля!
— Да, вы правы, — с горечью ответил сосед. — Нам никто не оказывал такого почета, когда мы вступали в наши должности!
Робеспьер оставался в Аррасе недолго. Он уехал в одну из соседних деревень, чтобы укрыться от докучных восторгов и поразмыслить на досуге о прошедшем и будущем. В деревне он пробыл около пяти недель. Это был последний отдых в его жизни.
Впрочем, можно ли было назвать это отдыхом? Да и мог ли Неподкупный отдыхать, зная, что народ, за счастье которого он боролся, продолжает страдать?
Во время своих уединенных прогулок Максимилиан невольно вспоминал детство: он снова видел настоящие горе и нужду. Познакомившись ближе с жизнью деревни, он понял многое, над чем задумывался и раньше. Он воочию убедился сколь ничтожными были для народа плоды аграрного законодательства Учредительного собрания. Он видел земельную тесноту, в которой задыхались бедняки, слышал проклятия по адресу помещиков и буржуазии, нажившейся на распродаже национальных имуществ. Он не мог не заметить, что крестьянин, как и прежде, стонал под гнетом неотмененных феодальных повинностей… А голод? А дороговизна, возраставшая с каждым днем? Обесценение бумажных денег, наводнивших город и деревню, исчезновение сахара, кофе, чая и других товаров… И главное — хлеб, хлеб, которого по-прежнему было мало, который становился похожим на глину и все сильнее дорожал. В чем причина всего этого? Как превозмочь эти невероятные трудности? Мозг Максимилиана напряженно работал. Быть может, именно в эти дни рассеивались последние монархические иллюзии Неподкупного, быть может, именно теперь он начал задумываться о республике. Действительно, как было устранить следствия, не устранив причины? Как было стабилизировать положение в стране, не убрав основной преграды, которая постоянно мешала, во имя которой непрерывно пускала все более глубокие корни неумолимая контрреволюция?
Главной цитаделью внутренней контрреволюции, бесспорно, оставался королевский двор с его цивильным листом и многочисленной тайной агентурой. Агенты двора не только подкупали депутатов и стремились овладеть настроениями законодательной власти. Они вызывали экономический саботаж, содействовали распространению провокационных слухов, широко используя положение голодающей бедноты. Одним из боевых отрядов двора был легион священников. Духовенство, не присягнувшее конституции, в своих проповедях поносило новые порядки.
Максимилиан видел собственными глазами, как неприсягнувшие священники ловили крестьян на «чудеса исцеления». Он убеждался, что в Париже очень мало знали о власти провинциального духовенства и о» его подрывной деятельности.
«…Почти все ораторы Национального собрания, — писал он своему другу в столицу, — ошибались в вопросе о духовенстве. Они рассуждали как риторы о веротерпимости и о свободе религиозных культов. Они видели лишь вопросы философии и религии там, где дело касалось революции и политики. Они не замечали, что везде, где священник-аристократ находит слушателя, он проповедует деспотизм и контрреволюцию, делая вид, будто отстаивает религиозные взгляды… Депутаты Национального собрания не видели, что следовало охранять все культы, за исключением того, который сам объявляет войну всем остальным культам и который является оружием, служащим для нападения на еще не окрепшее дело свободы…»
Не эти ли строки, опубликованные в парижской прессе, явились одним из толчков к принятию Законодательным собранием декрета против неприсягнувших священников?
Но двор был не только естественным центром внутренней контрреволюции: от королевской семьи и ее окружения тянулись многие незримые нити к внешней контрреволюции, угроза которой в это время начинала становиться все более и более реальной.
Французская революция произвела огромное впечатление на соседние страны. Передовые люди Англии, Испании, России, Италии, Германии, Соединенных Штатов с большим сочувствием и энтузиазмом восприняли события 14 июля и последующих революционных дней.
Французская революция оказала непосредственное влияние на развитие национальной борьбы в Бельгии против гнета австрийских Габсбургов, борьбы, перешедшей затем в бельгийскую буржуазную революцию. Революционное движение развернулось в ряде областей Германии, в Северной Италии, в Венгрии, в Чехии, в Польше. Естественно, что реакционные правительства европейских государств, в первую очередь правительства Австрии, Пруссии, Англии и России, были крайне обеспокоены событиями во Франции. Положение осложнял нескончаемый поток контрреволюционных эмигрантов, обивавших пороги европейских монархов с призывами к выступлению против «взбунтовавшейся черни». С самого начала эмиграции образовались три контрреволюционных центра: Лондон, Турин и Кобленц. К 1791 году Кобленц стал местом основного скопления и наиболее активной деятельности беглых аристократов. Принцы и князья, возглавлявшие кобленцкую эмиграцию, вели себя крайне вызывающе. Брат короля, граф Прованский, на основании того, что Людовик XVI находился якобы в плену у бунтовщиков, объявил себя регентом Франции. Принц Конде создал в Кобленце пятнадцатитысячную армию эмигрантов и открыто грозил вторжением. Королевская семья и в особенности Мария-Антуанетта после вареннского конфуза все свои чаяния и надежды возлагали на иностранную помощь. Для виду публично осуждая контрреволюционных эмигрантов и их зарубежных покровителей, король и королева поддерживали с ними тайные связи и с нетерпением ждали их победоносного вступления в голодную, обескровленную, подготовленную внутренней контрреволюцией страну.
