— Дунярка, отзовись!

— Чевой-то ты раззевался?

— Как ты думаешь, что сейчас в Нижней Мазе делают?

Бабушка возводит глаза к потолочному брусу, жмёт плечами:

— Придумает тоже, в Нижней Мазе…

— Поснедали там!

Собрала на стол: чугунок со щами, кружку топлёного молока с толстой шершавой пенкой. Пирог.

Пористым сизым носом дед долго со свистом обследовал хлебную горбушку, перчил кушанье, подсаливал. Умял всё. Вытер усы, и кувалды — на стол. С нарочитой сердитостью рычит:

— На третье что будет?

— На третье — вытолчки, — смело пасует бабушка.

Оба взапуски хохочуг.

— Садись, Авдотья, к столу.

Дед копается за божницей, извлекает из уголка пухлый, как стопка блинов, школьным учебник истории. Иван Романович монотонно бубнит про князей Владимира, Святополка, княгиню Ярославну, читает, пока не заметит, что бабушка носом клюет. Сморило.

Каждый раз, дойдя в своих воспоминаниях до дедушкиной книжки, Евдокия Ивановна засыпала. Срабатывала привычка. Снилось ей в сыновнем городе одно и то же: толстый язык коровы Субботки, похожий на пенку томлёного молока, завистливая золовка Марья Муравова с железными зубами.

Тянет Марья металлическим голосом:

— Гоже тебе, милочка моя, детки по городам разъехались, небось, полный сундук добра наслали оттедава?!

Через неделю Екатерина Анатольевна громким шепотом внушала бессловесному мужу:

Глазищами мамаша лоп-лоп, как шпион какая. Везде её буркалы. А уплетает, как мужик агромадный. По ночам то и дело в туалет шныряет, не заснёшь прям. Три раза в день — чай. Натуральная принцесса Дурандот, ты с ней поговори, пжалста.

В тот же день бабушка распорола изнанку плюшевой жакетки, вынула оттуда четыре десятки и укатила к единственной любимой своей дочери Лизавете. К матери моей. Но о ней поподробнее.

Лизавета в девках работала на ферме, потом — прицепщицей на тракторе. Чуть Богу душу не отдала, попав под острые диски культиватора. Задремала и ткнулась в агрегат, как курица с насеста.

Большеглазая озорница со сбитым телом, она рано вышла замуж за парня, давно просватанного за гармошку. К нему и девки липли, и в любую компанию тащили за мил-дружка. Шутили о Лёньке с любовной пренебрежительностыо: «У нашего гармониста через гармонь сопля повисла».

Лёнька заворовался по пьянке, а потом вконец влип. Лёгкая жизнь в лёгких ботиночках со скрипом привела его в тюрьму. Отсидел три года. Бабушка помнит: вернулся — блат на блате.

— Колеса, — сплевывает через зубы, — прохудились, дай малость рваных на новые прохари.

Жена средства достала, отправила хозяина в район. Всё до копейки спустил Лёнька со старыми корешами. А мать моя, узнав об этом, со зла и обиды наглоталась уксусной эссенции. Еле откачали. Из больницы тёмная, как с креста снятая, женщина отправилась судьбу пытать в Среднюю Азию. Там сошлась с Петром Орешиным, мужиком основательным. Пётр Иванович не только на стройке вкалывал внахрап, но и дома калымил: шкафы мастерил, шифоньеры клеил, па худой конец табуретки сколачивал.

Денег у Петра — куры не клюют, а к деньгам впридачу — друг, Мишка Скворцов.

Весной дело происходило. Явились товарищи в женское общежитие, винограду в гостинец принесли, две бутылки шипучки. Сели чинно. Решительный Пётр, как обухом:

— Мы, вообще-то, свататься.

— Кто… за кого? — замерла молодая женщина.

— Выбирай любого, кто покажется.

Прыснула для приличия в кулачок: вроде смеется, а глаза засновали, на Петре и споткнулись.

— У меня сынок есть, с мамашей проживает, знаешь ведь?

— Не помеха. Сынок-вьюнок, я ему и подарок подобрал: ножичек, фотоаппарат, будет нашу счастливую жизнь снимать.

Средняя Азия Лизавете не по климату пришлась. Уехали молодые в прихопёрскую станицу. Оттуда шли письма. Шабры читали Лизаветины счастливые послания радостной бабушке;

«Добрый день, дорогая мама! В первых строках своего письма хочу сообщить вам, что живём мы хорошо, того и вам желаем». В письмах этих больше расспросов. Отелилась ли корова? Посадили ли картошку? По-прежнему ли у Галаниных черёмуха кучерявая? Вышла ли замуж Сонька Муранова или ещё в полуторницах ходит? Потом на двух тетрадных листах перечислялись родные и знакомые, те, кому надо передавать приветы. Заключала письмо всегдашняя фраза: «Ждём ответа, как соловей лета!»

К последней своей надежде, к Лизавете своей золотой, единственной, и направилась Евдокия Ивановна.

Пётр Иванович гостье обрадовался, приветил, две бутылки «Столичной» об стол хлопнул:

— Пейте, господа бабы: гуляй, Ванька, ешь опилки!

И бабушка рюмочку пригубила. Зашумело в голове. Лизавета граненый стаканчик выцедила. Пётр до поздней ночи доканчивал остальное: не пропадать же добру. Переругивался с женой. То и дело тормошил её. Поднимал с кровати:

— Зажрать нечем? Хушь бы картошку разогрела. Дрыхнешь, зараза!

Враз отрезвевшая Евдокия Ивановна за ночь глаз не сомкнула, поняла, что и здесь не мёд.

Утром дочка ткнулась в материнский запои, запричитала:

— Мамонька моя, мне с тобой спокойней, с этим алкашом ведь жутко. Всё есть. Хата, как амбар, большая, машина в гараже… Щастья нету-уу. Мамонька моя! Боюсь я его, порешит спьяну, ой-ой-ошеньки — и развестись нельзя, грозился: «Мне ничего не надо — заживо спалю!» А то орёт истошно: «Вызывай депутата — делиться будем!» В милицию заявила, а он што: отсидит свои пятнадцать, налакается и кулачищами махать. Чешутся. Все нервы вымотал, мамулечка моя, родна-а-ая!

Бабушка осталась у Лизаветы.

Пётр приходил каждый день с работы пьянее вина, в глазах дурь пенится. Если жена задерживалась где на калыме, прямым, злым пальцем тыкал на табурет, зевал бабушке в тугое ухо:

— Сука твоя Лизавета подзаборная!

Сопел, как от тяжёлой работы, топал ногами. Матерился. Бабушка при этом по-черепашьи втягивала голову, прикрывалась своим платком, как листком капусты. Кое-как отбивалась от зятя, выскальзывала на кухню пить сердечные капли.

Однажды едкой беломориной хмельной Пётр кольнул бабушкину плюшевую жакетку. Парадная одежонка занялась. Пётр Иванович рявкнул:

— Снять!

Думала — тушить. А он жакетку — за рукав да и на плиту в пламя.

— Жалко-о-о? — вопил ополоумевший мужчина. — Жалко о-о! Вот и дочке твоей так будет, старая ты сволочь.

В эту ночь мать моя и бабушка в гараже зубами стучали, приткнулись друг к дружке и молчали до утра. Рано вышли тихонько, опасаются. Протрезвевший Пётр увидел их, бабушке деньги сует:

— Кхм, водка-дура, прости, мама, купи взамен вчерашней, сожженной.

На эту сотню бабушка вернулась в Мазу. Попросила шабра дядю Серёжу Куртасова окна разрешетить, обмахнула влажной тряпкой рамы с фотографиями, протерла полы, прокурила печь, легла на неё и легко забылась.

В пятнадцать лет мои сверстники заболели «заразной болезнью» — самолётостроением. Для мастерской Колька Черкасов, Костя Куртасов, я и Мишка Субботин облюбовали пустую заброшенную избу. В этом домике мы каждый день, благо — каникулы, пилили, строгали и клеили. На крохотном таганке разводили огонь, плавили тёмные плитки вонючего столярного клея, растворяли казеиновый порошок. Вначале аляповато, а потом уже более искусно, туго и ровно обтягивали рейки тонким пергаментом и папиросной бумагой.

Генеральным конструктором стал, само собой, Мишка Субботин. Он перечитал все авиамодельные книжки Анатолия Маркуши, учился наблюдательности сам и пас испытывал:

— Скажи, уши у коровы где находятся? Спереди рогов или сзади? А!.. Не знаешь?! А сколько ступенек на клубном крыльце?

Мишку уважали. К четвертому классу пацан успел поломать ногу, прыгал с зонтиком с чердака и шмякнулся, умудрился соорудить из старой кроватной сетки батут и ухитрился «зайцем» съездить на аэродром в город Сызрань.

В элеронах, шпангоутах, лонжеронах, бипланах и монопланах наш генеральный разбирался примерно так, как наш учитель Иван Павлович Косырев в суффиксах и приставках.