— Ну и пусть добивают. Так им и надо.

Когда я завел такой же разговор с другой партнершей, она сказала:

— Последнее время отец ждет моего возвращения из училища как манны небесной, ждет, новостями интересуется. И сегодня приказал: ты, доченька, прислушивайся, о чем народ гутарит, запоминай, а потом поведаешь мне. Так это правда, что окружили их и колотят?

— Истинная правда, — ответил я словами Божьего одуванчика.

— Я здесь не раз слышала об окружении и говорила отцу. Он рад без памяти, перестал с мамой ссориться, уже месяц бреется, а то было совсем опустился.

Ко мне подошел веселый раскрасневшийся Василий Куц и тихо сказал:

— Умные люди эту сходку придумали: сразу два праздника отмечаем.

Я непонимающе глянул на него, пожал плечами.

— Молодцы. Во…

Он показал большой палец, улыбнулся, подмигнул и пошел к группе девушек.

Вдруг произошло какое-то смятение, начался переполох. Баянист перестал играть. Я не понимал, в чем дело. Рядом оказался Николай.

— Унтер с собакой и два солдата идут к училищу. Главное — спокойствие.

Он подошел к вешалке, снял шинель и сразу же повесил. Я направился к Михаилу, стоявшему в коридоре с толстухой Валентиной.

Солдаты с автоматами остановились у входа, а унтер с овчаркой вышел на середину класса, обвел всех взглядом.

— Почему собрались? — спросил он по-немецки, кладя руку на черную кобуру парабеллума.

Я посмотрел на Михаила — он стоял бледный, растерянный, глаза блудливо бегали.

Наступило тягостное молчание. Вдруг к унтеру приблизилась девушка в простеньком сиреневом платье и четко, словно на уроке, ответила на немецком языке:

— Мы учимся в медицинской школе, ее открыли немецкие власти. Сегодня мы встречаем Новый год, но не советский, а по-старому… как при царе было. Посмотрите.

Девушка указала в угол, где стояла украшенная елочка и похожий на гнома дед-Мороз. Унтер брезгливо скривился, посмотрел на солдат, потом на девушку:

— Ты — немка?

— Да, но родилась на Украине. — И, помолчав, добавила: — Среди нас есть полицейский. Вот он.

Унтер глянул на Михаила и поманил его пальцем. Выпятив грудь, полицейский строевым шагом направился к немцу. Сидящая у ног унтера овчарка вскочила на ноги, тихо зарычала. Михаил остановился и театральным жестом протянул документ. Унтер бегло взглянул и вдруг, покраснев, срывающимся голосом рявкнул:

— Убирайтесь прочь, свиньи!

Полицай выскочил из помещения как ошпаренный. Из училища мы с Николаем уходили в числе последних. Пересекли замерзшую речку, и, очутившись на главной аллее парка, друг неожиданно залился таким безудержным смехом, что слезы покатились по лицу. Хлопая в ладоши, наклоняясь, он долго не мог справиться с приступом смеха:

— Ха-ха-ха, понимаешь… Ха-ха… я…

— Да уймись же ты, — сказал я, пытаясь казаться сердитым.

— Не могу… подожди…

Он набрал в ладони сыпучего снега, приложил к щекам. Платком вытер лицо и, овладев собой, начал:

— Когда сказали, что к санаторию идут немцы, я вспомнил о листовке — наши с самолета сбросили. Вчера вечером принес Валек Ковальчук, я положил в карман, да в суете забыл о ней. Вдруг — немцы. Меня как током пронзило. Пробрался к вешалке, сунул в пальто полицая листовку, подержал в руках свою шинель и айда на место в угол. Начнутся, думаю, обыски, и получится любопытная картинка: у полицая в кармане пальто листовка Политуправления Красной Армии. Отдубасили бы его тут же, как в книжках пишут, на глазах изумленной публики. Представляя себе эту сцену, не могу удержаться от смеха. Осталась листовка полицаю на память. Ладно, пусть просветится, малость призадумается.

— Но у тебя могли найти нож?

— Отыскал ему схоронку: в углу стоял ящик с углем, так я его под ящик спрятал, а уходя забрал. Как ты думаешь, Михаил скажет начальству о листовке?

— Не заявит. Побоится.

На следующий день мы узнали, что девушку-немку зовут Лизой, отец ее попал в плен в первую мировую войну, в Германию возвратиться не захотел, женился и остался в России.

Потом много говорили о «встрече Нового года», который, кстати, даже по старому стилю наступил на три дня раньше нашего торжества. Осталось загадкой: случайно ли немцы оказались около училища или же кто-то донес о нашей сходке. Никаких последствий это событие не породило.

Наши курсанты — два закадычных друга: Иван Мнушко и Петр Белоцерковский когда-то ходили в одну школу, вместе играли в футбол, а в училище даже сидели за одной партой и вообще друг без друга нигде не появлялись. Я знал ребят еще до войны, но вот теперь начал к ним присматриваться, изучать. Парни, смотрю, толковые, серьезные, но скрытные. Много раз замечал, что они наблюдают за мной, стремятся быть поближе. Как-то после занятий я завел с ними разговор о положении дел на фронте, о зверствах и произволе полиции. Ребята разговорились, искренне возмущались поведением немцев, недоумевали, почему же отступает Красная Армия. Однажды, узнав о листовках, ребята сказали мне, что вот, мол, в городе кое-кто призывает к сопротивлению фашистам. Нетрудно было понять: они испытывали меня, хотели знать, одобряю ли я действия подпольщиков? Я уклонился от ответа, но со временем все больше убеждался, что друзья способны и готовы к активной борьбе.

Как-то мы с Николаем встретили Ивана и Петра, прошлись вместе, поговорили. Когда ребята ушли, он сказал:

— Хорошие хлопцы. Ты говорил о них Анатолию?

— Политруку они нравятся, а командир сказал, что надо еще проверить, дать им два-три задания.

Все поручения парни выполняли охотно. Петр раздобыл четыре итальянские гранаты-лимонки, Иван — карабин и несколько обойм с патронами. На чердаке заброшенного дома они скрывали раненого окруженца; когда тот окреп, мы переправили его в село. Ребята оказались настоящими боевыми товарищами.

В феврале политрук оставил училище, а вскоре и я распростился с этим «храмом науки». Потом перестали посещать занятия Онипченко, Максимов и Иванченко. Нашим рупором остались Белоцерковский и Мнушко, но в середине мая их арестовали.

Более месяца гестаповцы и следователи полиции пытали Ивана Мнушко и Петра Белоцерковского, а потом казнили их в балке за Красным хутором, где за время оккупации было расстреляно несколько тысяч константиновцев. После освобождения города от оккупантов Иван Мнушко и Петр Белоцерковский были захоронены в братской могиле партизан и подпольщиков. Они посмертно награждены боевыми медалями.

Вскоре комендант распорядился закрыть училище, а учащихся под конвоем отправить на строительство оборонительных, укреплений. Подпольщики от бургомистра А. Я. Короткова узнали об этом решении. Николай написал несколько листовок, ночью проник в училище и расклеил их на видных местах. Когда в середине дня нагрянула полиция, лишь в одном классе было несколько учащихся и Божий одуванчик, а остальные разбежались. В облаве участвовали брат Леки и Григорий Воропаев.

Медучилище, сыгравшее важную роль в нашей подпольной деятельности, перестало существовать.

По шоссейной дороге двигались фашистские войска. Огромные кони понуро тянули крытые брезентом повозки, сопровождаемые солдатами.

Николай стоял у Дома молодежи, где теперь была немецкая конюшня, смотрел на запруженную войсками улицу. Цоканье копыт, скрип повозок, стук кованых сапог сливались в один общий гул, но он не мог заглушить другой откуда-то доносившийся и быстро нарастающий звук. «Наверное, танки, а может быть и самолеты», — подумал Николай и посмотрел в небо. Звук моторов усиливался, становился все более грозным. Ни самолетов, ни танков не было видно, но колонны вдруг остановились, и солдаты рассыпались вдоль дороги. Раздалось несколько выстрелов зениток, и тут Николай увидел самолеты с красными звездами на крыльях. Они низко летели вдоль шоссейной дороги и сыпали смертоносный груз. Земля дрожала от взрывов. Николай пробежал несколько метров и упал на землю со смешанным чувством радости и страха. Подняв голову, он наблюдал за метавшимися охваченными ужасом фашистами.