Внутреннюю охрану несли немцы пожилого возраста, наверное, непригодные на какой-нибудь другой солдатской службе. Среди них были и такие, которые относились к заключенным с сочувствием. Один солдат по имени Отто, коренастый, плотного телосложения, с раскосыми глазами и астматическим дыханием, казалось, испытывал чувство стыда за своих соотечественников, проявлявших бесчеловечность к людям, оказавшимся за колючей проволокой. Он привязался к маленькому узнику, угощал Вовку белыми мятными конфетами, а иногда давал кусок хлеба с повидлом.

Несколько раз Отто выпускал Вовку из камеры и гулял с ним по двору. Показывая фотографию своих детей, тяжело вздыхал и прятал слезящиеся раскосые глаза. Этот простой немецкий солдат, во всем виде которого не было ничего армейского, не скрывал неприязни к надзирателям, издевавшимся над заключенными. Однажды он сказал Вовке, что из лагеря скоро всех выпустят, русские прорвали фронт.

О том, что дела на фронте у немцев складываются плохо, видно было и из того, что фашисты убыстряли темпы дознания, пытали заключенных не только ночью, но и днем, а душегубка стала приезжать утром и вечером.

К тому времени внешнюю охрану лагеря передали подразделению власовцев, в основном молодым. В немецкой форме, откормленные, наглые, зачастую пьяные, они, не стесняясь женщин, изрыгали потоки нецензурщины, пели похабные песни и, что особенно поражало, много смеялись.

Однажды, когда мужчин вывели на прогулку, к проволочному забору подошла женщина и стала умолять власовца передать мужу яблоки, завернутые в тряпку. Охранник обругал ее и приказал удалиться. Женщина отошла на несколько шагов, а потом вдруг бросила узел через забор. Передача зацепилась за колючую проволоку, тряпка разорвалась и яблоки посыпались на лагерный двор. В этот же миг раздался выстрел и сраженная власовцем женщина упала в нескольких метрах от ограды. Узников завели в камеры, а власовцы собрали яблоки и, жуя их, ржали на весь лагерь.

Недели три спустя после ареста здоровье Вовки начало сдавать: сказалось недоедание, нервное перенапряжение. Поднялась высокая температура, по ночам он стал бредить. Все в камере, как могли, пытались помочь ему, обращались к конвоирам с просьбой показать Вовку врачу.

Медицинский пункт размещался в одном из бараков химической колонии. Главный врач, немец, и его помощник не считали нужным оказывать медицинскую помощь заключенным. Они лишь занимались выявлением тифозных и дизентерийных больных, опасаясь заражения солдат. Заключенные говорили об этом медпункте, что это служба не красного креста, а черного.

Сюда и попал Вовка — истощенный, больной, еле державшийся на ногах. Обер-медик удивленно посмотрел на него и, не скрывая иронии, улыбнулся:

— Это ты-то и есть… враг великой Германии? Ты есть комиссар? Партизан?..

Вовка смутно представлял себе, где он находится и что от него хочет немец.

А тот вдруг присел, обхватил острые колени руками и, покачиваясь из стороны в сторону, залился смехом, иногда прерывая его возгласами:

— Ты есть комиссар?! Ты есть партизан?!

Вовка испуганно смотрел на немца, не понимая, почему тот так смеется.

Посерьезнев, немец выпрямился, снял очки. Посматривая на Вовку, достал из кармана халата кусок бинта, вытер им глаза. Помолчав, тихо приказал:

— Сними рубашку.

Врач осмотрел остальных заключенных, и всех их снова отвели в концлагерь. Через несколько дней женщин отпустили, а мужчин куда-то увезли. Немцы драпали из города.

Вскоре Константиновка была освобождена Красной Армией.

Пребывание в лагере не прошло бесследно для мальчишки. По ночам его долго мучили кошмары, он боялся спать один, заикался.

Если бы Коля Абрамов не предупредил Павла о грозящей опасности, то был бы схвачен и расстрелян не только Павел. Ни Мария Васильевна, ни Вовка не избежали бы казни.

В середине июня 1943 года ко мне в Дзержинск пришел политрук и принес документы на имя Быбко Павла Андреевича: паспорт, биржевую книжку и удостоверение личности — аусвайс. В паспорте моя фотография и вкладыш с описанием на украинском и немецком языках роста, цвета волос, глаз и других особых примет владельца. В углу вкладыша пунктиром обозначен квадратик размером с почтовую марку.

— А это для чего? — полюбопытствовал я.

— Для отпечатка пальца, — ответил Владимир, достал маленький пузырек с тушью, намазал ею мой большой палец правой руки и приложил к вкладышу. Получился четкий оттиск.

Владимир сказал, что я должен перебираться в Часов Яр, где действовала группа подпольщиков во главе с Леней Иржембицким. Николай и Леня будут нас встречать на окраине Константиновки. Друг узнает мое новое жилье и возвратится обратно. Я обрадовался предстоящей встрече с Николаем.

Проселочной дорогой мы направились к Константиновке. Пройдя балку, увидели длинный двигавшийся навстречу обоз. Свернули налево, к селу. Миновав несколько домов, заметили в садах замаскированные повозки, привязанных к деревьям лошадей, но солдат не было видно. Вдруг уже на краю села из-за стога старой, почерневшей от времени соломы вышли два солдата. Один высокий с рыжими прилизанными волосами, с винтовкой наперевес, второй низкорослый с черной шевелюрой, с пистолетом в левой руке. Одеты они были странно: короткие, выше колен брюки, легкие темно-песочного цвета кители. Солдаты остановились в нескольких метрах от нас и, словно по команде, взвели оружие.

— Стой! — рявкнул по-немецки черноголовый, наставив пистолет мне в грудь, а рыжий целился в политрука.

— У нас есть документы, немецкие документы, — сказал я по-немецки, стараясь казаться спокойным.

— Партизанен?

— Мы работаем, помогаем Германии. У нас есть документы, — повторил я и глянул на побледневшего Владимира.

Рыжеволосый опустил винтовку, криво улыбнулся и что-то быстро сказал низкорослому. Тот отвел за спину руку с пистолетом и выругался. Нам разрешили идти дальше.

Когда мы опустились в ложбину, услыхали стрельбу. Огромная стая всполошенных ворон поднялась над селом.

— Ты сдрейфил? — спросил политрук.

— Малость было, — ответил я, чувствуя, что краснею. — До сих пор еще не приду в себя. Присядем?

Отойдя от дороги, мы сели у куста боярышника. Я сорвал несколько зеленых ягод и начал жевать. Горьковато-терпкий вкус показался приятным. Владимир лег на спину.

— А ты молодец… Быстро сориентировался. Мне показалось, что ты хвастал перед немцами: у меня есть немецкие документы. Они не хотят смотреть, а ты навязываешься… Молодец, не растерялся.

Политрук засмеялся сначала тихо, а потом все громче и громче. Я сперва сдерживался, но не справился с собой и тоже залился. Словно подзадоривая друг друга, мы смеялись нервно, до колик в животе. Постепенно успокоившись, поднялись и пошли. На душе было легко.

— В твоем пистолете патрон в патроннике? — спросил Владимир, когда мы уже приближались к Константиновке.

— Конечно.

Я достал из-за пояса пистолет, щелкнул предохранителем, слегка отвел назад затвор и показал политруку патрон в патроннике. Политрук одобрительно кивнул головой.

Обойдя город стороной, мы пришли в заросшую кустарником балку, где нас уже ждали Роза Мирошниченко и Леня Иржембицкий.

— Где Коля? — удивленно спросил я, оглядываясь но сторонам: не спрятался ли друг в кустах?

— Николай получил срочное задание. Он очень хотел повидаться с тобой, собирался, как на свидание с девушкой. Последние три дня только о тебе и говорил. Сегодня утром по срочному делу отправился в, Дружковку. Отказаться не мог, он ведь парень дисциплинированный. Вот передал тебе…

Роза достала из плетеной корзины сверток. В нем оказались две коробочки патронов к пистолету, карманный фонарь, завернутый в бумагу кусок сахара и губная гармошка. Все с любопытством смотрели на гостинцы.

— А гармошка зачем? — спросил Леня.

— Умею чуть-чуть пиликать.

Я был растроган заботой друга, но то, что он не пришел, обидой отозвалось в сердце.