Ахмет поерзал на стуле и неохотно встал.

— Смелей, смелей, — подбадривал его Николай.

Из кухни долго доносились всплески воды, смех. Ахмет появился в немецкой нательной рубашке до колен, счастливо улыбающийся. Николай гремел посудой, переливал воду, напевал. Я дал Ахмету расческу, и он, держа ее двумя пальцами, с трудом расчесывал густые и жесткие волосы.

— Вымыт, как перед свадьбой, — весело сказал Ахмет, глядя на вошедшего Николая. — Побьем немца — жениться буду, вас на плов приглашу.

Николай принес немецкие брюки, перекрашенные его матерью из зеленого в черный цвет, отцовскую, в полоску рубашку-косоворотку и носки, сшитые из солдатских обмоток. Ахмет растерянно посмотрел на одежду, еще больше покраснел, а щелочки глаз увлажнились. Хотя все оказалось впору, он чувствовал себя явно не в своей тарелке. Чтоб как-то вывести его из состояния неловкости, я спросил:

— Кем вы были до войны?

— Я — один Ахмет, а не много Ахметов, потому надо мне говорить — ты, — сказал он, улыбаясь. — Я был пасечник.

— Пастух, — поправил Николай.

— Да, да, пас табуны лошадей. Я очень люблю лошадей, они умные и честные. Когда пройдет война, я опять буду пастух. Вы приедете в гости и покушаете кумыс. Кумыс хорошо, большая польза от него.

Николай вдруг спохватился, засуетился:

— Надо смазать руки мазью и перебинтовать.

В окно нетерпеливо постучали.

— Это мама.

Тетя Валя, увидев у сына в руках бинты, сказала:

— Сама забинтую.

Я оделся, Николай вызвался меня проводить.

— Замечательный малый Ахмет. Душевный, добрый, но, когда речь заходит о немцах, от ненависти зубами скрежещет. Моим родителям понравился. Братья как на диковинку смотрят, но лишних вопросов не задают. Дней через десять руки у Ахмета заживут — как мама говорит, — а она у нас все знает.

Николай вдруг подфутболил искореженную консервную банку. Дребезжа, она взвилась в воздух и упала в лужу. Уловив мой осуждающий взгляд, улыбнулся:

— Подумал, наверное, пацан я еще. Так?

— Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел, — продекламировал я.

— Сам ты блаженный, — с напускной обидой сказал Николай и остановился. — Дня через три пойду к Владимиру Ивановичу. Анатолий посылает.

Владимир Иванович Маяк был одним из руководителей городского подполья. К нему мы пошли вдвоем. Николай проскользнул во двор, а я сел на скамейке у противоположного дома. Николай вышел хмурый.

— Я должен отвести Ахмета в десятый совхоз, или госхоз, как теперь его называют. Казаха с приметной внешностью трудно скрывать в городе. Там он будет работать официально, себя прокормит и задание ему поручат. — Николай тяжело вздохнул.

— Так, наверное, лучше тебе и Ахмету.

— Много ты понимаешь, — недовольно сказал он. — Я Ахмету обещал, что как только он окрепнет, мы на боевую операцию пойдем. Пойми — я обещал. Выходит, что я трепач?

— Напрасно злишься. Госхоз недалеко — на велосипеде всего час езды. Сможешь и на операцию его взять, если, конечно, разрешат.

— Ты же знаешь, что выполню любой приказ руководства, но ведь и со мной надо считаться.

Через несколько дней В. И. Маяк сообщил Николаю пароль и назначил время встречи с управляющим госхозом Сатаровым. Смелый, но осторожный Петр Юрьевич не кричал, что ненавидит большевиков, но и не восторгался «новым порядком». Знающий свое дело зоотехник был будто бы вне политики, трезвенник, исправно нес службу и оккупационные власти вполне устраивал. Но десятки военнопленных работали в госхозе, и семьи многих подпольщиков, арестованных коммунистов, не зная откуда, иногда получали муку и подсолнечное масло, картофель и зерно.

Конечно, Петр Юрьевич не мог всем оказать помощи, и недовольные нередко грозили: погоди, мол, придет Красная Армия, и ты свое получишь, холуй немецкий.

В госхоз шли по топкой тропинке, оставляя большак в стороне. Сапоги глубоко вязли в клейкий грунт. Когда показалось село, Николай сказал:

— В контору пойду я, ты подождешь меня за селом. Ахмет остался на околице у заброшенного сарая.

Управляющий сидел на пороге и за что-то отчитывал стоящего перед ним мужчину. Николай поздоровался.

— Вы ко мне? — спросил Сагиров.

— Я насчет работенки, — ответил Николай. — Документы исправные.

— Делать что умеете?

— Все и ничего.

— Пойдемте в контору.

Сагиров прошел в небольшой кабинет. Плотно прикрыв дверь, спросил: — А где Ахмет?

— За селом.

— Руки сильно обморожены?

— Почти зажили, но еще неделю бы надо…

— Отведете его к Евдокимовне. Третий дом от края села. Скажете Евдокимовне, что я распорядился принять на жилье. Завтра утром пусть зайдет ко мне. Все, до свидания.

…После освобождения города Ахмет рассказывал, что к нему в совхоз Николай еще дважды приезжал на велосипеде. Привозил сигареты и мыло, потом гранату и карманный фонарик. Обещал достать пистолет и взять Ахмета на боевую операцию. С передовыми частями наших войск Ахмет пошел на запад добивать врага. О его дальнейшей судьбе ничего неизвестно.

Петр Юрьевич Сагиров за подпольную деятельность в годы Великой Отечественной войны награжден медалью «За отвагу».

Перед войной у нас в школе было повальное увлечение акробатикой. Мальчишки без устали прыгали, кувыркались, выполняли всевозможные «сальто», «кульбиты» и прочие трюки. Прыгая в яму для прыжков, они старались проделывать в воздухе самые сложные фигуры.

И Николай не избежал, как тогда говорили, «акробатической лихорадки». Хотя он был сильнее и ловчее многих сверстников, но не раз ходил прихрамывая, а то и с подвязанной рукой. За ним укрепилась слава лучшего акробата школы.

В парке имени Якусевича были установлены высокие опоры, между ними висела трапеция, а внизу натянута сетка для страховки. Заводские артисты летали между опорами, совершали головокружительные номера.

Весь город собирался на представление, зрители охали и ахали при виде сногсшибательных полетов, а мы, подростки, восторгались мастерством артистов, любовались красотой их сильных тел.

Один из акробатов, самый сноровистый и ловкий, выступал в комической роли. Нарочито неуклюже он совершал самые опасные и трудные «фигуры высшего пилотажа». Звали его Михаилом, но с чьей-то ребячьей руки именовали «Чкалов».

Мы смотрели аттракционы с замирающими сердцами, и Николай не раз говорил:

— Будь я взрослым, обязательно летал бы вот так.

Последнее представление акробаты давали красноармейцам за полтора-два месяца до ухода наших войск из города. Но вот акробат Мишка, любимец горожан, вдруг объявился в оккупированном городе. Афиши уведомляли: «Михаил Сурженко — лучший акробат города, демонстрирует свое искусство в театре. Во времена советов его талант не мог раскрыться, теперь увидите апофеоз артиста. Такое возможно только при новом порядке».

Мы с Николаем стояли у афиши и не верили написанному.

— Неужели «Чкалов» пошел в услужение к фашистам? — растерянно спросил Николай. — Неужели из-за куска эрзац-хлеба паясничает и унижается перед гадами?

Он посмотрел на меня так, словно я обязан был тут же дать ответ на волновавший его вопрос.

— Возможно, Мишка не сволочь, а просто дурак, — неуверенно ответил я.

— Патриотизм, наверное, не только умом рождается, а еще и чем-то другим, — Николай постучал себя по груди, добавил: — Он от сердца идет, а вернее… от всего существа.

Я понимал, что его уважение к акробату сменилось разочарованием. Кумир оказался ничтожеством.

Потом о Мишке долго не вспоминали. Как-то Николай сказал:

— Забыл тебе сообщить: позавчера случайно видел Михаила. Я подумал: а не пойти ли мне к нему в ученики?

Друг говорил оживленно и явно ожидал поддержки.

— Да не связывайся ты с этим холуем.

— Может, он неспроста кувыркается перед немцами. Возможно, он связан с другими подпольщиками или не согласится действовать с нами?