Деятельность В. К. Колоколова в константиновском подполье отмечена медалью «За отвагу», которую передали его семье; портрет Василия Кузьмича висит в городском музее.

Павел Максимов с матерью, двумя сестрами и шестилетним племянником Вовкой жил в центральной части города — на Октябрьской улице. Их двор с высоким сплошным забором был удобен для наших конспиративных встреч. В глубине двора, в сарае, мы прятали оружие, боеприпасы, детали для радиоприемника. Немцы у Максимовых останавливались редко — выручали справки, выданные нашими врачами-подпольщиками В. И. Яковлевой и В. С. Залогиной; в этих справках указывалось, что хозяйский мальчик страдает инфекционными заболеваниями. Так что едва появлялись во дворе солдаты, как Вовка стремглав мчался к постели, на голову ему клали мокрое полотенце, и он начинал жалобно стонать.

— Тиф? — испуганно спрашивали немцы и, взглянув на справку с печатью, торопились уйти.

Вовка был сообразительный, любознательный мальчик. Если кто-либо из подпольщиков приходил к Павлу, то требовалась немалая изобретательность и сноровка, чтобы освободиться от столь назойливого «хвоста».

По условиям конспирации мы не имели права без надобности приходить друг к другу. В случае крайней необходимости к товарищу шел тот, кто обычно чаще других посещал его. К Павлу и ко мне, как правило, посылали Николая. Когда А. Стемплевский, В. Дымарь и я покинули город, то всю связь между подпольщиками взял на себя Николай.

Как-то он встретил знакомого полицейского, некогда предупредившего об опасности, грозившей Валентину Ковальчуку. Этот полицай и на сей раз как бы между прочим сказал Николаю, что за домом рыжеволосого парня с Октябрьской улицы установлено наблюдение и появляться в этом районе опасно.

Николай догадался, что слежка установлена за домом Максимова. Предупредив об этом оставшихся на легальном положении подпольщиков, он через соседнюю улицу пробрался в стоявший без окон и дверей заброшенный дом, расположенный напротив двора Павла. Разбив на небольшие куски лежавшую во дворе черепицу, Николай начал бросать их в забор Павла, но со двора никто не вышел. Вывернув из печи кирпич и отбив увесистый кусок, Николай бросил его с такой силой, что тот, ударившись о забор, разлетелся на мелкие части, а в доске осталась глубокая вмятина.

Из калитки выскочил Павел и, недоумевая, посмотрел по сторонам.

— Медведь, Медведь! — тихо позвал Николай, называя друга по привычке уличной кличкой. — Подойди поближе.

Павел молча пошел во двор и сразу же возвратился оттуда с лопатой. Около дома напротив начал обкапывать кустарник, ловя каждое слово друга.

— За твоим домом следят. Забери оружие, оденься потеплей и сейчас же приходи сюда.

Положив на плечо лопату, Павел неторопливо пошел к себе. Через несколько минут он появился с той же лопатой и небольшой сумкой в руках. Увидев, что в третьем подворье от дома, где скрывался Николай, показался мужчина и стал из-за забора наблюдать за улицей, Павел у кустарника поставил на землю сумку и, к удивлению Николая, начал подкапывать корни и складывать на сумку ветки. Когда мужчина исчез, Павел прошмыгнул к Николаю. Пройдя через двор на другую улицу, они направились в сторону Первомайского поселка, где жили Онипченко и Иванченко.

Через два дня, на рассвете, сильные удары в дверь подняли всех на ноги в доме Максимовых. На крыльце и во дворе стояли немцы и полицейские. Ворвавшись в дом, бегло осмотрев комнаты, офицер заорал на мать Павла:

— Где твой сын-бандит?

— Не знаю.

— Врешь, старая…

— Зачем мне врать? Он давно собирался в село, вот, наверное, и ушел. Одно слово — безотцовщина. Матерей теперь не слушают.

— Закрой свой рот! — оборвал ее офицер и что-то быстро сказал по-немецки.

Начался обыск. Перевернули буквально все. В книгах, альбомах, старых письмах искали фотографии Павла. Чудеса бывают редко, но все же бывают. Видимо, в поспешности Павел забыл взять паспорт, который лежал в книге. Гестаповец дважды брал ее в руки, лениво листал, но почему-то на паспорт не обратил внимания. Сжавшись в комочек, Вовка сидел у бабушки на коленях и с ужасом смотрел на непрошеных гостей, хозяйничавших в доме. По ходу обыска они впихивали в свои огромные нашивные карманы оставленные про черный день крепдешиновые платья, платки и другие вещи, еще не обмененные на продукты.

Неожиданно в спальне раздался оглушительный выстрел, а вслед за ним последовало дикое гоготанье. Один из фашистов решил развлечься — выстрелил из пистолета в большое зеркало (таким оно стоит в доме Максимовых и сегодня, как немой свидетель того черного дня).

После обыска куда-то увезли на автомашине сестер Павла. Два солдата остались караулить Марию Васильевну и Вовку. Когда солнце уже было высоко над землей, подъехала повозка. Правил ею грузный немец. Взять с собой ничего не разрешили.

Арестованных усадили на соломе спиной к повозочному, конвоиры пошли сзади.

Ехали долго. Показался лагерь для гражданских лиц. Мария Васильевна шепотом попросила Вовку:

— Ничего, внучек, не бойся. Не плачь. Если будут о чем спрашивать, отвечай: не знаю, не видел, не слышал. Понял?

— Ага! — серьезно ответил Вовка.

Был уже почти полдень, когда подъехали к ограждению из колючей проволоки. Открылись одни, затем вторые ворота, и новые узники пополнили число заключенных концлагеря. С левой стороны, почти у самой железной дороги, стояло сравнительно большое серое одноэтажное здание с высоким крыльцом, с оплетенными колючей проволокой окнами. В него-то немцы из охраны и привели бабушку с внуком. В темной камере, куда их поместили, было тесно, душно, и новенькие едва нашли место, чтобы присесть на полу.

Заключенные неделями не мылись и не меняли белье. Особенно трудно переносили зловоние, исходившее от так называемой «параши».

Как ни были угнетены своим бедственным положением люди, но новые товарищи по несчастью вызвали у старожилов интерес. Посыпались вопросы: «Откуда?», «За что арестовали?», «Чей мальчик?» Женщины искренне сокрушались по поводу ожидавшей мальчишку участи.

Перед вечером Марию Васильевну вызвали на допрос. Следственная комната находилась в конце коридора. За столом сидели двое: один в гражданской одежде, другой в военной форме с белыми, витыми погонами. В левом углу лежала огромная с высунутым длинным языком овчарка, готовая по первой команде броситься на жертву. На небольшом столике справа — орудия пыток: сплетенная из кожаных шнурков плетка, толстая резиновая трубка, шомпол, наручники. Что-то еще было прикрыто куском зеленого брезента. В правом углу стоял небольшой кованый сундук, закрытый на замок-гирьку.

Вел допрос следователь в гражданском. Говорил он на чистейшем русском, но было видно, что и второй, в военной форме, все понимает, хотя иногда он кое-что и переспрашивал у следователя. Тот вкрадчивым, мягким голосом говорил, что большевикам все равно скоро будет конец и те, кто надеется на их возвращение, тупицы и дураки. Очень плохо, мол, что ее сын Павел связался с преступниками, которые его обманули, впутали в грязные дела. Павла, утверждал он, уже поймали, но он упорствует и не хочет выдавать соучастников. Конечно, если к нему применять, как он выразился, «сильные меры», то сын во всем сознается. Но немцы, мол, народ не жестокий, а он, следователь, надеется на благоразумие матери и верит, что она поможет сыну избежать страданий. После такого вступления последовали вопросы:

— С кем дружил сын? Кто бывал в доме? Где живут эти люди?

— Сына я ничему дурному не учила, — ответила Мария Васильевна. — Павел по натуре замкнутый человек, больше любит сидеть дома… Близких друзей у него с детства не было. — Она помолчала. — Иногда приходили парни и девушки, но в дом он их не заводил, и я о них ничего не знаю. Вы говорите о каких-то делах Павла, уверяю вас: он ничего плохого не делал.

Мария Васильевна говорила тихо, без видимого волнения, если не считать, что небольшой скомканный носовой платок все время перекладывала из руки в руку. Следователь достал из ящика стола несколько фотографий, развернул веером, поднес к ее лицу, спросил: