В этот момент умолкли пулеметы. Человек десять, лежавших поблизости, вскочили и, согнувшись, побежали к насыпи. Ольшинский заорал и на этот раз прицелился в солдат.

Тогда Вальчак ударил его по запястью, на лету подхватил револьвер и, не слыша визга Ольшинского, прыгнул вперед.

Он бежал и думал об одном: «Лишь бы добежать до них, лишь бы не сейчас упасть, лишь бы они увидели, что кто-то их ведет».

Ему было дано это счастье. Отступавшие, заметив его, остановились. Он пробежал мимо них, крича:

— Вперед, ребята! Варшава впереди! Ребята, раздавим два жалких пулемета — и делу конец!

Он кричал еще что-то, а думал другое. Он думал; «Вздор, кто-нибудь из наших обязательно дойдет, Кальве или Кригер, а если нет, так, в конце концов, и в Варшаве найдутся люди. А здесь я один, пойдут ли они, пойдут ли за мною?» Он услышал проклятия солдата из Варшавы и топот его ног. Пробегая мимо лежавших дальше, он увидел, что они поднимаются вслед за ним.

Теперь Вальчак кричал торопливо, зная, что позднее они его не услышат или не поймут, что позднее его слова утратят свой смысл — он уже не будет бежать впереди, и Вальчак кричал:

— Когда начнут стрелять, падать и ползти вперед! Падать и ползти вперед!

Почему немцы замешкались? Каждый метр, добытый бегом, доставлял Вальчаку радость; отсюда до развалин ближе, чем до насыпи, отсюда они уже не отступят.

Почему немцы замешкались? Может быть, их ошеломила новая атака, через пять минут после предыдущей, неудачной? А может быть, как раз кончились ленты, все патроны ушли на то, чтобы прижать к земле лежащих. Или, может быть, пулемет заело, и теперь, извергая проклятия на своих помощников, фельдфебели лихорадочно проталкивают пальцами грязную ленту сквозь отверстие в черном стволе.

Когда пулеметы наконец снова затрещали, прицел был уже слишком дальний, и Вальчаку было даровано еще десять секунд, пятнадцать метров жизни. Он успел крикнуть:

— Варшава!.. Но не закончил.

Солдаты запомнили его последний наказ. Они упали, поползли вперед. Когда они были в пятидесяти метрах от цели, у фельдфебелей не выдержали нервы. Немцы бросились бежать, им стреляли в спину. Из-за насыпи примчался Ольшинский с криком:

— Хорошо, ребята, всегда бы так! Эй, колонна по четыре… Подпоручик Маркевич, ступайте вперед, возьмите пятерых людей…

— Что с тем гражданским? — спросил Маркевич.

— Черт его знает. Наверно, где-нибудь спрятался. Украл у меня револьвер…

— Не может быть! Он ведь поднял людей…

— Поднял или не поднял, я ему не прощу, новенький «вис»…

Маркевич покачал головой и прошел назад от развалин несколько метров. Олыпинский побежал за ним.

Вальчак лежал лицом вниз, раскинув руки, он словно обнимал эту тощую, попранную землю. «Вис» майора выпал из его руки, зарылся дулом в дерн.

Маркевич приподнял тело.

— Пан майор, ведь я его знаю! Где… откуда? Вы не помните?

— Еще чего? Откуда мне знать эту сволочь? Впрочем, это не имеет значения. Хорошо, что он револьвер далеко не унес. Ступайте вперед с дозорными.

На протяжении недели натиск гитлеровцев постепенно нарастал. После первой неудачной попытки захватить столицу внезапной атакой танков немцы в течение нескольких дней ограничивались блокадой южных и западных выходов из города, сжимая кольцо по мере того, как пехота, которая немного запаздывала, ликвидируя по пути отдельные польские части, догоняла бронетанковый корпус. Только авиация каждый день атаковала город, выбирая наиболее населенные кварталы, чтобы нанести ощутимые потери и подорвать боевой дух защитников Варшавы. Артиллерия тревожила редким, но регулярным огнем перекрестки больших городских артерий.

Уже была сокрушена польская оборона на Буге, уже Варшава и Модлин остались островками в бушующем море гитлеровского наводнения, уже начались атаки пехоты и танков и с юго-запада, и с востока, но дух защитников Варшавы не был сломлен и даже окреп.

Правда, это была уже не предвоенная Варшава. Паника вымела из нее завсегдатаев кафе на Мазовецкой, в Аллеях, на Саксонской площади, праздных гуляк, модниц, обитателей вилл в новых кварталах, несколько тысяч высших министерских, банковских, промышленных чиновников, несколько сотен отечественных и иностранных магнатов — опору санационного режима. Кварталы буржуазного Центра опустели, в больших каменных домах на Вильчей, Кручей, Пенкной из каждых пятидесяти семейств осталось не больше двадцати.

Варшава стала городом пролетариев. Многие из рабочих, которые поддались ночной панике, пройдя несколько километров, а иногда даже несколько десятков километров, возвращались, шли мимо трупов — жертв гитлеровских налетов, поняв преступную нелепость призыва Умястовского. Их воодушевляли вести о том, что Варшава защищается.

Опустели скверики и кафе в Центре, но не прекращалась жизнь в грязных, темных, перенаселенных домах рабочих кварталов, жизнь, управляемая другими законами и, возможно, более кипучая, более дружная, чем несколько недель назад. Бомбы сотрясали дома, рыжая кирпичная пыль оседала на подоконниках, из развалин выкапывали трупы, на тачках отвозили их на кладбища в Повонзки или Брудно. Потом стали хоронить ближе, на любом клочке незастроенной земли.

Непрочным стало человеческое существование, но еще теснее сплотились обитатели этих кварталов, извлекая из векового исторического опыта, быть может, не вполне осознанный урок: пройти через великое бедствие можно только дружной, сплоченной массой.

Довоенная Варшава перестала существовать, а вместе с ней исчезла система принуждения, угроз и привилегий, именуемая санационным режимом. Ночная паника вспугнула и выгнала из города не только министров и генералов, распались и низшие звенья машины угнетения. На грузовиках, легковых автомобилях, пешком удирала ненавидимая варшавским населением «синяя» полиция. Часть полицейских вернули с пути, но в осажденном городе они чувствовали себя неважно: их выдрессировали для борьбы с собственным народом, научили тявкать, защищая интересы обитателей особняков, а теперь их хозяева сбежали; не было тех, ради кого стоило подвергать себя опасности, и полицейские прятали оскал под усами.

Да, исчезали, отмирали расшатанные войной органы государственного управления, созданные на «благо» Польши ее земельной и финансовой аристократией. И одновременно возникали новые формы общежития. Их лепили на ощупь те, кто остался в Варшаве, — рабочие.

Вначале общей целью была борьба со смертью. Спасти от огня могла только немедленная, безоглядная смелость, сотням тысяч жителей Варшавы невозможно было бежать от бомб. Люди, сидевшие в заплесневелых погребах, должны были непоколебимо верить, что, в случае если взрыв разрушит высящиеся над ними четыре или пять этажей, найдутся смельчаки, которые не захотят мириться с их медленной гибелью, которые руками, если не хватит лопат, будут отгребать щебень и кирпич, и никого не отпугнет этот тяжелый труд.

Еще до войны была создана система противовоздушной обороны. В пролетарских кварталах низовые ячейки ПВО, одной из задач которой было Несение дежурств на крышах, состояли, разумеется, из рабочих, их жен и дочерей. По мере того как распадался государственный аппарат санации, все большее значение приобретали как раз эти домовые или квартальные организации. Уже не только защита от бомб и огня входила в их задачу: постепенно они начали следить за соблюдением порядка, заменяя полицию, боролись с злоупотреблениями при распределении продуктов, недостаток которых ощущался все сильнее, спорили с офицерами, не разрешая им относиться к рабочему, гражданскому населению со свойственным санационной армии презрением и неприязнью.

Именно из этих отрядов противовоздушной обороны в кварталах Волях, Охота, Повислье, Прага, Старый город, Чернякув, Таргувек начала складываться рабочая милиция. Это было нелегкое дело. Оружий не хватало для все еще формирующихся в столице полков, а генералы, которые остались в Варшаве, понятно, не спешили вооружать рабочих. Каждую дюжину винтовок приходилось вырывать почти насильно. Иногда захватывали оружие у гитлеровцев, отражая их атаки, или во время ночных вылазок на вражеские позиции. Добытое оружие держали крепко. Отряды добровольцев, без артиллерии, без минометов, лишь в отдельных случаях, по милости армейского начальства, усиленные пулеметным расчетом, не дрогнули перед артиллерийскими налетами; они отражали в рукопашном бою атаки гитлеровской пехоты, стойко держались в окопах, на баррикадах, в разбитых снарядами домиках предместья, не подпускали фашистов к столице.