Экономический уровень англосаксонского общества назавтра после колонизации является предметом полемики между нумизматами. Насколько глубоким был упадок, пережитый Британией между исчезновением имперских монет (в начале V в.) и появлением меровингских (во второй половине VI в., а главное, в начале VII в.), низведший ее на доденежный уровень? По мнению одних[402], хотя золото и серебро практически исчезли, на юге местные жители остались верны меди в виде почти вышедших из употребления монет IV в. или их имитаций низкого качества (minimi); монетарная традиция так и не была прервана полностью, и выжившие бритты могли передать ее саксам. С точки зрения других[403], этот разрыв был глубоким и продолжительным; minimi здесь ни при чем (они появились позднее середины V в.), и англосаксы восприняли деньги только около 670 г., подражая государям на континенте. Эта проблема еще не разрешена; но следует сознаться, что первый тезис использует скорее постулаты, чем доказанные факты. Трудно было бы объяснить, как могли бритты сохранить употребление денег в стране, покоренной саксами, тогда как утратили его там, где оставались свободными! Сторонники непрерывности любой ценой норовят зайти слишком далеко.

Территории, оставшиеся за бриттами, были наименее романизированными на острове. Если не считать сохранения христианства, кажется, все указывает на стремительное вытеснение античных традиций: в языке практически ничего не осталось от латыни, экономическая жизнь вернулась к примитивным туземным формам, общество вновь обрело племенную структуру, чуждую античному идеалу.

Однако сегодня эпиграфика и археология приглашают к пересмотру этой проблемы. На Западе во множестве встречаются латинские надписи, позднейшие по отношению к разрыву между Британией и Римом[404]. Их стиль замечательно консервативен: использование консульских дат (вплоть до 540 г. в Пенмахно в Уэльсе), упоминание cives (горожан), magistrates (магистрата), protector (протектора) и т. д. Однако все это происходит в чисто кельтской среде (точнее, иробриттской), где обычно пользуются огамическим письмом. Что же думать об этих римских элементах, которые периодически дают о себе знать вплоть до VII в., намного дольше, чем в Галлии? Не сохранилось ли прямой связи между Средиземноморьем и кельтским миром?

Нарративные тексты дают лишь одно очень незначительное указание, которое выявляет существование в начале VII в. маршрута Александрия — Испания — Британия[405]. На юге Англии найдено несколько византийских монет VI–VII вв. Однако несколько лет назад археологи отыскали в дюжине мест в Девоне, Корнуолле, Южной Ирландии и даже на Гебридских островах керамику из восточного Средиземноморья и амфоры, известные равным образом в Испании, на Сицилии и в Греции[406]. Так, обнаруживается неожиданный морской аспект римского наследия: со Средиземноморьем Британию связывала пуповина, проходившая через византийскую Испанию (в которой раньше видели только своеобразный тупик).

История армориканской Бретани предлагает не один парадокс. С одной стороны, отмечается глубина галльских влияний, подтвержденных археологическими находками, а также рассказами Цезаря о могуществе венетов, а с другой — такая незначительность галло-римских следов, в основном в западной части, что уже долгое время в области идентификации городских центров царит неопределенность. Эта картина убеждает в том, что романизация была вполне поверхностной и оставила сельскую местность в галльском контексте. Однако лингвисты, особенно после Жозефа Лота[407], преподносят как догму то, что в средневековом и современном бретонском языке нет ни малейшего галльского следа, а крайняя Арморика была латинизирована вместе со всей остальной Галлией и в такой же степени.

Следует тотчас же отметить: а) что ничтожность римских следов присуща и другим районам Запада, которые никто не подозревает в том, что они ускользнули от латинизации; б) что мы не в состоянии уточнить, как далеко зашла латинизация сельской местности в остальной Галлии при Поздней Римской империи; вероятно, галльский язык просуществовал до начала V в., как на Западе, так и у жителей Трира. Вплоть до этого момента в участи Бретани нет ничего необычного,

Если не погружаться в филологические тонкости, известно, что лингвисты делят кельтские языки на континентальную группу (галльский) и островную, распадающуюся на две подгруппы, бриттскую (уэльский, корнский, бретонский) и гэльскую (ирландский, гэльский Шотландии). Наше знание островных языков зиждется на богатом и надежном материале; что же касается галльского, то здесь все зависит лишь от нескольких личных имен и лаконичных и туманных надписей. Мы рассматриваем галльский язык как нечто единое лишь гипотетически; на самом же деле нам практически ничего неизвестно ни о галльском Северо-Запада, ни о галльском Северо-Востока (Цезарь удостоверяет существование у бельгов лингвистических особенностей, мы же не в силах их выявить). Все это должно побуждать к чрезвычайной осторожности, идет ли речь об отрицании или подтверждении возможности галльских пережитков.

Энергичное возвращение в Арморику начиная с V в. кельтского языка, как всегда казалось некоторым историкам, предполагало существование галльского субстрата, реанимированного за счет иммиграции из Великобритании (которую никто и не думает отрицать). До последнего времени эта точка зрения единодушно отвергалась как запятнанная романтической фантазией. Но вот энергичная реакция, вдохновленная каноником Фальк" уном[408], попыталась ее реабилитировать исходя из лингвистических и особенно фонетических соображений. Если это верно, то столь необычная акцентуация Ваннете могла бы представлять собой галльский пережиток по отношению к акцентуации бриттского происхождения в других бретонских диалектах. Древнейшие бретонские документы оказались бы поддельными и обманчивыми, поскольку все они исходили от духовенства, а церковное руководство определенно состояло из островных иммигрантов: они объединили бретонские диалекты в один язык, упорядоченный по корнскому или уэльскому образцу. В современном состоянии этого спора история может вынести только один вердикт: не родится. Но в любом случае хорошо, что бретонская проблема рассматривается в новой плоскости.

Возможно, свет прольют продолжающиеся изыскания Ж.-Л. Флерио, который буквально изучил под микроскопом всю совокупность римских пережитков и анклавов в нижнебретонской среде[409]. Кажется, он выявил несколько фактов, благоприятствующих то тезису Лота, то Фальк" уна. Похоже, что в Верхней Бретани (где, как думал Лот, кельтские элементы являются позднейшим напластованием, а не наличествующим субстратом, как предполагал Фальк" ун) и в некоторых местах Нижней Бретани, особенно вокруг городов и на значительной части побережья Ванетеза и Леона, в средние века бытовал живой романский диалект. Отсутствие римских пережитков почти повсеместно внутри страны (где с точки зрения логики должен был находиться оплот локальной обороны от завоевателей, пришедших с моря) объясняется выживанием галльского наречия. История многого ожидает от этой схватки лингвистов.

Для историка изучение проблем, связанных с варварскими нашествиями, во многих отношениях является долгим уроком скромности. Ни один коллективный феномен не оказывает такого сопротивления изучению его исходных причин. В самых известных случаях сходятся прецеденты, благоприятные обстоятельства, случайные приобретения, но ничто из этого не объясняет варварских нашествий цепью очевидных и необходимых причин. Если перенести проблему на окраины известного мира, на Север или Дальний Восток, как это модно делать вот уже у поколения историков, это обогащает наш бедный арсенал объяснений только новыми возможностями совершить ошибку. Но хотя слишком часто приходится отказаться от постижения причин, их понимание становится только более необходимым. Феномен переселения до сих пор рассматривался только в его внешнем и жестоком аспекте, с точки зрения военных действий и создания империй. Девятнадцатый век очень быстро осознал необходимость расширить область изучения за счет постоянного обращения к истории институтов, а после — к лингвистике; на двадцатое столетие пришелся расцвет топонимии, антропонимики и археологии в самых разных ее формах. Таким образом, поле нашего зрения раздвинулось. Каждое приобретение обязывает пересмотреть смежные области знания. История нашествий, наверное, более, чем какая-либо другая, выглядит, в последней части этой книги, как полотно Пенелопы. Уверенность в том, что предстоящие ревизии будут еще более масштабными, чем предыдущие, не раз заставляла нас откладывать вынесение суждения, не из скептицизма, а из веры в будущее исторической работы: преждевременный догматизм — один из тягчайших грехов против Клио! Проясненная и обогащенная таким образом история нашествий первого тысячелетия христианской эры чрезвычайно поучительна. Она свидетельствует о том, что Европа никогда не переставала использовать для новаторских сочетаний все то, что ей предлагалось, даже принудительно. Эта способность впитывать, видоизменяя, извлекать из развалин зерно обновления, красной нитью проходит через все наше повествование. Это отличительная черта цивилизации по сравнению с первобытной культурой, носителями которой, вопреки некоторой видимости, «варвары» раннего средневековья не являются.