Статистические данные Строхекера[160] показывают, что большинство галльских сенаторов покинуло незащищенные позиции в Северной Галлии задолго до Хлодвига. В IV в. во всех крупных городах — Кельне, Майнце, Трире, Реймсе, Сансе и Туре — жили свои сенаторские фамилии; на юге их было гораздо меньше. В V в. центр тяжести постепенно смещается: вскоре севернее линии Суассон — Отен сенаторов не осталось, тогда как на юге они жили во множестве. Север был практически ими оставлен еще до поражения Сиагрия. Беженцы устраивались где могли, часто отказываясь от мирских амбиций[161]. Тем не менее большинство из них воспряло духом и посвятило свои таланты служению варварским королям. Из мирян лишь немногие дерзали искать счастья у франков, как это сделал Парфений[162]. Но этот класс образовал гражданскую элиту Тулузского государства вестготов и Бургундии, дав им даже какое-то количество военачальников, не говоря уж о большинстве епископского корпуса. Когда юг стал франкским, сенаторская аристократия сохраняла там свои руководящие посты вплоть до начала каролингской эпохи. Именно здесь лежат корни наблюдавшегося на протяжении всего раннего средневековья противостояния между югом и севером, ставшим оплотом франкской аристократии.
Лучшим примером стойкости, проявленной сословием сенаторов в борьбе за выживание, является прославленный род Сиагриев. Начавшись с Флавия Афрания Сиагрия, консула в 382 г., связанного по женской линии с Тонанцием Ферреолом, префектом Галлии в 450 г., этот род достигает своего апогея во второй половине V в. в лице Эгидия и Сиагрия, последних вождей римского сопротивления на севере. Однако Сиагрии уцелели в катастрофе 486 г.: в 585 г. некий граф Сиагрий, находившийся на службе у франкского короля Гунтрамна, был послан в Константинополь с дипломатической миссией. В начале VIII в. этот род все еще владел колоссальными земельными владениями: в 739 г. некая Сиагрия смогла отдать монахам Новалиса виллы в восьми pagi (округах) от Масонне до Гапен-се. Последний известный нам представитель рода Сиагриев — это упоминаемый в 757 г. аббат монастыря Нантуа[163].
Можно даже задаться вопросом, не увидела ли аристократия — там, где она оставалась многочисленной, — в триумфе варваров удобного случая расширить свое влияние. Политическая раздробленность удовлетворяла ее местническим тенденциям, а появление большого числа государей пропорционально увеличивало возможности для выдвижения. Несмотря на финансовые потери и неприятности, связанные с размещением германцев, образ жизни аристократии мало изменился. Во многих случаях к началу завоевания он уже был почти средневековым: Бург-сюр-Жи-ронд — Burgus Pontii Leontii (Бург Понтия Леонтия), воспетый Сидонием Аполлинарием[164], — уже представлял собой укрепленный замок. И этот образ жизни часто оставался вполне римским на протяжении всей меровингской эпохи: чтобы в этом убедиться, достаточно было бы погостить с Фортунатом в 588 г. на берегах Мозеля. Несмотря на отдельные инциденты, сенаторский класс прошел через V в. с наименьшим ущербом. В Италии только вторжение лангобардов нанесло ему удар, от которого он уже не оправился. В Африке его влияние сильно подорвала неутолимая страсть к религиозным распрям.
Городское население пострадало гораздо сильнее, поскольку с III в. ему пришлось тесниться в ограниченном пространстве за городскими стенами, не обеспечивавшем ни удобства, ни — если не считать налогового ведомства — серьезной экономической активности. Когда же горожанам удалось пережить бурю, они выиграли сразу несколько преимуществ: установление мира (относительного), расширение рынков (в сторону некогда свободной Германии), возможность выйти за пределы своей тюрьмы-крепости. К тому же этому классу не приходилось опасаться соперничества: завоевателям была неведома городская жизнь.
Убедительные примеры мы вновь находим в Галлии и Рейнской области. Они подтверждают сохранение на древних limes примечательных городских сообществ — состоявших главным образом из ремесленников и, естественно, церковнослужителей, — верных римскому образу жизни и способных поддерживать, если не развивать, свои традиционные занятия. Исчезновение государственной экономики поздней Римской империи принесло новые возможности некоторым купцам — отнюдь не латинам, но все-таки римлянам, поскольку, будучи сирийцами, анатолийцами или евреями, они тем не менее оставались подданными империи.
Случай Трира, известный лучше всего[165], является скорее исключением из правила, так как, утратив статус столицы (в конце IV в.), город пострадал от этого больше, чем собственно от нашествий, правда весьма интенсивных. Из Сальвиа-на известно, что к середине V в. Трир уже захватывали четыре раза (около 406, 411, 419 и 440 гг.); примерно в 475–480 г., во всяком случае до 496 г., имел место и пятый — окончательный — захват. Благодаря своему рангу, Трир избежал худших последствий кризиса III в.: в V в. он сохранял свою огромную крепостную стену, внутреннее пространство которой равнялось 285 гектарам.
Аристократия там, несомненно, более многочисленная, чем где-либо, в массовом порядке отбыла на юг (Сальвиан достиг Марселя), миграции благоприятствовал перевод галльской префектуры в Арль. Имперские здания, сильно поврежденные, отошли меровингским королям. Базилика, где восседал на троне император, по-видимому, была заброшена; термы, без сомнения, сделались резиденцией франкского графа; казенные склады (для рейнской армии) к VII в. были предоставлены монастырю. Городская стена сохранялась, но стала слишком велика, и, вероятно, большая часть окруженной ею территории стала необитаема. Однако по-прежнему существовало население, достаточно многочисленное, чтобы поддерживать в порядке сеть важных улиц с соблюдением античного шахматного плана, а главное, чтобы сохранить внушительную череду святилищ и кладбищ (эти последние были вынесены за пределы стен согласно римскому праву). Кафедральный собор Константина уцелел. Непрерывное использование кладбищ засвидетельствовано многочисленными памятниками; изобилие необычных надгробных надписей[166] демонстрирует сохранность римских традиций и даже примечательно глубоких связей с Востоком (стелы коптского типа, эпитафии сирийцев и греков). Здесь мы наблюдаем все переходы от латинской ономастики к германской: с IV в. солдаты гвардии носят германские имена (Flavius Gabso, Hariulfus), а группа латинских имен сохраняется до VIII в. главным образом среди духовенства (Aufidius, Ursinianus). Ремесленные цеха, очень активные в эпоху Империи, в конце V в. находятся в глубоком упадке вследствие исчезновения богатой клиентуры, но в VII столетии возвращаются к жизни.
В менее защищенном Кельне находки V–IX вв. настолько редки, что некогда даже бытовала уверенность в его полном запустении. Современные историки придерживаются совершенно иного мнения: если его термы и были заброшены, то сеть уличных дорог сохранилась, Капитолийский храм превратился в церковь, а дворец (praetorium), без особых изменений, стал резиденцией франкских графов. Раскопки в кафедральном соборе показали, что он функционировал бесперебойно (о чем свидетельствует, например, наличие в нем королевских захоронений VI в.). Григорий Турский, безусловно, подтверждает присутствие в этом городе около 520 г. языческого храма, но около 590 г. описывает величественную базилику Ad Sanctos Aureos (Сен-Жерегон). Таким образом, несмотря на то, что крупные стекольные мастерские были заброшены, здесь также имела место значительная преемственность.
Приводить другие примеры со всеми подробностями было бы излишне. В Вормсе пригородные кладбища действуют без перебоев, епископство сохраняется, и если южный район города наполовину обезлюдел, то север и центр остаются населенными по-прежнему. Страсбург был сожжен в начале V в., но горожане стали жить в зданиях, построенных кое-как из уцелевших во время пожара материалов, а епископ Арбогаст (около 550 г.), несмотря на свое германское имя, был достаточно знаком с римской традицией, чтобы выпускать кирпичи с клеймом «Arboastis epsfecit» («Арбогаст его сделал»).
