25 мая. У Гонтовой Липки

Печальная, открытая во все стороны местность. Передвигаться здесь полагается только углубившись в траншеи: всякий, кто движется по поверхности земли, навлекает на себя огонь немцев. По фронту впереди видны позиции врага — мертвый, изглоданный лес, искромсанные стволы без листьев. Туда, вперед, к Черной речке, за которой немцы и этот превращенный в страшный частокол лес, вся обороняемая нами местность чуть-чуть накренена, словно для того, чтобы вражеским наблюдателям было удобнее нас разглядывать. От КП 1074-го стрелкового полка до них — не больше километра. Вокруг блиндажа КП — вправо, влево, вперед, назад — «зона пустыни», вся сплошь в воронках, ямах, траншеях, вывороченных обстрелами, и торчащих черными точками пнях. Еще осенью прошлого года здесь была густая вековечная лесная чаща, от нее на много километров не осталось ни одного дерева. Если в бинокль и увидишь несколько, то это искусственные деревья! Маленькая рощица виднеется только в трех километрах позади КП — там, где расположены тылы полка и откуда я с корреспондентом Петром Никитичем сегодня после двадцати километров пути пешком пришел сюда по траншее.

Повсюду бугорки блиндажей. Они соединены между собой узкими, чуть выше человеческого роста, зигзагообразными траншеями. Но от немецких пулеметов люди каждый день гибнут даже в траншеях.

Вокруг КП в перепаханной, изрытой вражеским металлом земле валяются обрывки амуниции, лоскутья, каски, обломки оружия.

В блиндаже, где я нахожусь сейчас (это блиндаж командира полка Арсеньева), окон нет, круглые сутки в нем чадит керосиновая лампа. Блиндаж — низкий, в рост не выпрямиться. Глубже здесь рыть нельзя: проступает болотная вода. Одни из трех нар предоставлены в распоряжение мое и моего спутника. Эти нары четвертый день пустуют, на них спал начальник штаба полка — старый кадровый, прослуживший в армии с 1918 года, командир — майор Иван Борисович Чемоданов. Четыре дня назад он был убит у своего блиндажа немецкой пулей, попавшей в сонную артерию.

При входе в блиндаж — маленькая печурка, на ней греют еду. Угол занавешен плащ-палаткой, там — «комнатка» рации, в которой живут радист и два ординарца: замполита полка — сержант Валентин Тимофеев и командира полка — красноармеец, девушка, Берта Савинова.

Что же привело меня сюда, в этот 1074-й стрелковый полк 314-й стрелковой дивизии, занимающий ответственнейший участок обороны здесь, у болотистой Черной речки?

Прежде всего стремление познакомиться с нынешней обстановкой на переднем крае стрелкового, одного из лучших на Волховском фронте, полка. И, конечно, желание встретиться с командиром полка подполковником Николаем Георгиевичем Арсеньевым, награжденным тремя боевыми орденами Красного Знамени и орденом Отечественной войны I степени. Об умении воевать и личной храбрости Арсеньева мне рассказали знающие люди в тылу, но судить понаслышке о боевых качествах офицеров и обстановке, в которой они воюют, негоже. Я давно убедился, что доверять могу только своим собственным впечатлениям, а если уж писать о ком-либо корреспонденцию, то надо изучить человека не при случайной встрече с ним, скажем, во втором эшелоне, а на месте — там, где он ежеминутно рискует своей жизнью.

Черная речка у Гонтовой Липки, Круглая роща — названия, известные всему фронту так же, как Мясной Бор, как устье Ижоры, как Невский «пятачок» и Колпинский ров… Это места кровопролитнейших боев, где наши и гитлеровские части из месяца в месяц дерутся между собой за ничтожный лоскут земли, вгоняя в него десятки тысяч тонн металла.

Вот и здесь на лоскуток болотной топи, на «язычок» искрошенной Круглой рощи шириной в какую-нибудь сотню метров легло столько изорванного металла, что он нагромоздился бы исполинской горой, если бы не погружался в болотную жижу. Даже пни превратились в полужидкую труху, оседающую на дно наполненных черной водой воронок.

В мирное время резвая речушка, причудливо извиваясь, текла в девственном стройном лесу, то выбегая на болотистые прогалины, то огибая пологие бугры, на которых, ютясь под ветвями деревьев, стояли крепко слаженные избы маленьких деревень. Лес простирался на десятки километров округи, и только опытные охотники знали, по каким тропинкам нужно идти, чтобы не заблудиться. Явись сюда ныне такой старожил-охотник, он не нашел бы даже следа тех, с детства знакомых ему, деревень… А сколько полков погребено теперь у искромсанных берегов напоенной кровью речушки!

Именно здесь, на стыке двух наших армий — 8-й и 2-й ударной, немцы упрямо пытались прорвать оборону нашего фронта, полагая, что на таком гиблом болотистом месте мы не можем создать крепких оборонительных рубежей. Если бы прорыв немцам удался, то, развивая успех, они вновь замкнули бы кольцо блокады Ленинграда, потому что вырвались бы к берегу Ладоги и разъединили сомкнувшиеся в январе наши Волховский и Ленинградский фронты. Немцы правы в одном: здесь, у Черной речки, у Круглой рощи, надежные оборонительные сооружения построить немыслимо: сколько бы ни класть бетона в болото, он тут же утонет. Ни надолб, ни железобетонных дотов, ни мощных земляных валов, ни глубоких противотанковых рвов — ничего не приемлют предательские болотные хляби.

Немцы стягивали и стягивали сюда свои подкрепления, напряжение на этом участке росло день ото дня, час от часу… Две недели назад, 10 мая, скрытно и тщательно подготовившись, рассчитывая на внезапность сильнейшего своего удара, немцы двинулись здесь — именно здесь — в наступление… Но 1074-й стрелковый полк Арсеньева, поддержанный нашей артиллерией, в тот же час, в ту же минуту дал такой отпор, что попытка немецкого наступления была сорвана, немцы подверглись полному разгрому, наши бойцы не отдали им ни одного метра земли.

Уже сегодня мне ясно одно: полк снова испытывает крайнее напряжение ожидания — на участке его обороны немцы готовятся к новой попытке наступления.

И пока, чтобы портить нам нервы, сыплют и сыплют сюда свои снаряды и мины. На всей окружающей блиндаж КП местности нет клочка земли, где расстояние между воронками превышало бы пять-шесть метров. Пока я пишу эти строки, снаряды ложатся то здесь, то там, а несколько сейчас попали в расположение КП, один разворотил угол соседнего блиндажа, но, к счастью, от этого артналета никто не пострадал. К налетам все здесь давно привычны и, вопреки приказаниям, ходят от блиндажа к блиндажу «для сокращения пути» не по траншеям, а по поверхности, не обращая внимания на свист пролетающих шальных или снайперских пуль.

Кстати, сам Арсеньев, да и несколько других старших офицеров, когда им нужно побывать в тылах полка, частенько ездят в открытую — верхом. Несколько коноводов, подававших им лошадей под пулеметным обстрелом, убиты. Жизнью рискуют, конечно, и сами офицеры. Но… по траншее верхом не поедешь, пешком идти далеко, в траншеях — вода, грязь, крысы; русский человек, как говорится, «рисковый» и верен своему «авось пронесет!»

Пришедших к нему корреспондентов Арсеньев встретил приветливо у порога своего блиндажа, повел нас к себе, угощал. У него высокий лоб, темно-голубые глаза, зачесанные назад коричневые мягкие волосы. Глаза — озорные, в них шаловливая, мальчишеская улыбчивость. В лице — нервная усталость, никак Арсеньевым не выказываемая, но мною уловимая. От носа мимо углов губ к подбородку тянутся две старящие Арсеньева складки, но они же изобличают и его волю. Он обладает огромным запасом прибауток, стишков, соленых выражений, которыми пользуется иногда даже с балаганством. Но это — внешняя манера держаться: в нем видна способность быстро переключаться на серьезный, деловой разговор, — и он сразу становится сосредоточенным, выдержанным. Мне понравилось, что Арсеньев не любит стандартных, заезженных фраз, подмечает их в речи окружающих и тогда поддевает своего собеседника. Кипучесть и заражающая веселость создают вокруг него атмосферу энергии и хорошее настроение. Он, безусловно, умен…

Таковы первые мои впечатления от Арсеньева, с которым я провел весь день.