Раз донеслись пронзительные смертные крики и яростная немецкая ругань. Но никто на поверхности земли не показался.

И вновь по-прежнему. И приятельницы кочегаровской, лошади, мне никак не сыскать линзами, она больше не кажет из-за угла разбитого дома своей головы, не взмахивает торбой. Должно быть, отстали от нее оводы, задремала…

Все здесь в здешнем уродстве разрушений и смерти — буднично, обыденно. Скучна война!

Тишину разрывает сухой презрительно-равнодушный треск пулеметной очереди… Чей пулемет? Наш? Немецкий? Кочегаров косит глаза из-под низко надвинутой каски направо… А, это немцы из углового дзота бьют вдоль канала. Там, в направлении к нам, не приметно ничего особенного… Тарахтят, тарахтят… Умолкли… Наши не отвечают.

И опять — тишина!

— В Ленинграде бывали вы? — глядя в бинокль на канал у край Липок, шепотом спрашиваю я Кочегарова. («Как, должно быть, тонко пахнут там, у немцев, эти два цветущих куста черемухи!»)

— В Москве и в Ленинграде, — всматриваясь туда же, отвечает мне Кочегаров, — я не бывал. В городах был в Барнауле, Новосибирске, Бийске. В Азии был — Семипалын, Алма-Ата, Чимкент, Арысь, Аулие-Ата… Это в отпуск мы, три охотника, ездили путешествовать. И проездили все деньги, ружья и сапоги!.. Помолчим, товарищ майор, давайте!..

…Из-под куста черемухи одним прыжком вырывается человек. Пригибаясь к земле, он быстро-быстро бежит по бровке канала к линии бугорков. Ясно видны его каска, его голубовато-серая куртка. И, прежде чем можно подумать: зачем он выскочил и куда бежит, — Кочегаров нажимает на спусковой крючок. Сухой звук, и фигура, ткнувшись головой в землю, замирает.

— Есть! — удовлетворенно, горячим шепотом определяет Кочегаров, и на усталом лице его, прильнувшем к прикладу винтовки, спокойная презрительная улыбка. — Ну, теперь начнет крыть!

Тишина сразу же разорвана яростной трескотней незримого пулемета. Он бьет из-под того бугорка, куда бежал человек. Он захлебывается длинной очередью, и Кочегаров, ткнув меня локтем, беззвучно смеется:

— Видишь, куда берут! Они думают — из опушки!

Действительно, гитлеровцам невдомек, что снайперский выстрел был из бесшумки да с дистанции в сто восемьдесят метров. Они косят огнем надрывающегося пулемета уже давно искрошенные деревья в том направлении, где Кочегаров утром остерегал меня от зеленых смертоносных коробочек. Отсюда до них больше километра… Стучит пулемет, и вслед за его трескотней летят по небу, режут слух воющие тяжелые мины — одна, вторая и третья. И сразу быстрой чередой — три далеких разрыва сзади, и, оглянувшись на мыс, откуда мы вползли в болото, я вижу мельканье разлетающихся ветвей. За первым залпом — несколько следующих, бесцельных. Кочегаров даже не клонит к земле головы, ему понятно по звукам: разрывы ложатся позади нас, не ближе чем в трехстах метрах.

В ответ на немецкий огонь по всему переднему краю немцев начинают класть мины наши батальонные минометы. Вдоль канала строчит «максим», перепалка длится минут пятнадцать, фонтаны дымков сливаются в низко плывущий над Липками дым. Но людей словно бы нигде и нет.

Стучат пулеметы, рвутся мины, а снайперу Кочегарову в эти минуты самое время изощрить наблюдение за противником: не — подползет ли кто-нибудь к убитому, не вскроется ли еще огневая точка, не приподнимется ли там, впереди, чья-либо голова?

Но враг опытен. Никаких целей впереди нет.

И снова все тихо…

Еще через час, после медленного и молчаливого нашего отхода, я с Кочегаровым снова шагаю по лесу. Иду, задумавшись, Кочегаров опять мне что-то рассказывает, — о том, как ему приходилось бывать в «пререканиях» с немецкими снайперами, и про последнего, убитого им два дня назад «сто двенадцатого». Но я устал и не слушаю.

— Вот такое мое происшествие!.. А сейчас — это уже, считай, сто тринадцатый! — заканчивает свой рассказ Кочегаров, и мы продолжаем путь молча. Кочегаров вдруг прерывает молчание:

— Вот с вами приезжал фотограф, меня спросил давеча: на кого существеннее — на зверя или на фрица?

— Ну… И что вы ему ответили?

— Конечно, фриц-то поавторитетней, опасней, — раздумчиво ответствует Кочегаров. — Но, конечно, для Родины приходится! Чем больше убьем их, тем скорее победа… Дело почетное! Так я ему, выходит, сказал!..

(июль 1942 г.)

Почти весь июнь я провел в лесах и болотах 8-й армии. Базировался на редакцию армейской газеты «Ленинский путь», где, в частности, давно и хорошо работали поэт Вс. Рождественский и драматург Дм. Щеглов. Побывал в давно знакомой мне горнострелковой бригаде, провожал разведчиков, уходивших в тыл врага, изучал боевую работу подразделений различного рода войск.

Все, что подробно записано за эти дни в моем дневнике, вкратце можно изложить так…

Немцы стали стягивать к нашему фронту все больше и больше резервов, стало ясно, что они готовятся к новой отчаянной попытке взять Ленинград. На юге упорно развивается их широкое наступление. На днях мы услышали горькую весть: пал стоически оборонявшийся Севастополь. Это произвело на всех нас тяжелое впечатление. Очевидно, битвы предстоят большие, жестокие, небывало кровопролитные. Но никто в армии не сомневается, что наступление гитлеровцев нам удастся остановить.

Красная Армия за этот год стала как бы тугой пружиной, сила ее сопротивления лишь увеличивается от нажима на нее, и Гитлер знает: стоит ему ослабить нажим — пружина Красной Армии распрямится столь стремительно, что удара ее не выдержит вся Германия в целом, война кончится нашей победой, мы дойдем до Берлина и народы Европы будут обязаны своим освобождением именно нам.

8 июля. Ленинград

Суммирую всё, чем полны мои полевые тетради.

…Сотня катеров с автомобильными двигателями, построенных в Ленинграде весной 1942 года, маленьких и потому почти неуязвимых при бомбежках и обстрелах, снует по летней ладожской трассе, перевозя на западный берег армейские пополнения, а на восточный — эвакуируемое из Ленинграда население. Кроме этих катеров — плашкоутов, тендеров — ходят пароходы с баржами и военные тральщики. Ладожская военная флотилия оберегает трассу с севера и с юга, ведет бои, участвует в перевозках, напряженность и объем которых с каждым днем летней навигации увеличиваются. Огромный, организованный в середине февраля эвакопункт в Лаврово работает круглосуточно, отправляет эшелоны с эвакуируемыми ленинградцами в трех направлениях — на Алтай, в Сибирь и на юг. Работа эвакопункта организована хорошо, питание и медицинская помощь населению вполне обеспечены, смертности теперь почти нет, в эшелонах отправляется ежедневно по восемь — десять тысяч людей, а скоро будет отправляться не меньше чем по десять тысяч.

На ленинградском берегу и на Сясьстрое только что созданные судостроительные верфи уже спускают на воду новый несамоходный флот — баржи, на которых перевозятся в одном направлении тысячи тонн продовольствия, топлива и боеприпасов, а в другом — ненужное сейчас Ленинграду тяжелое заводское оборудование. Предстоят большие перевозки на восточный берег нужных стране, бездействующих в Ленинграде паровозов, товарных вагонов, цистерн…

На обоих берегах кипит работа: строятся все новые и новые пирсы, железнодорожные подъездные пути, склады, всяческие мастерские и множество оборонительных сооружений.

По дну Ладоги проложен и 19 июня начал действовать нефтепровод для доставки горючего в Ленинград, и немцы ничего тут поделать не могут, — ни глубинными бомбами, ни снарядами этот трубопровод не возьмешь. Будут проложены по дну Ладоги и несколько линий кабеля для передачи в Ленинград электроэнергии от восстанавливаемой Волховской гидроэлектростанции. Эта подводная линия электропередачи вступит в строй осенью.