Когда вернулся, на полешке рядком лежали пять освежёванных картофелин и блестящая, будто водой умытая, луковица. Арсений Георгиевич порезал картофель в ведёрко с водой, положил туда куски утки, луковицу, бросил ложку соли, навесил ведёрко над костром: всё он делал так ловко и быстро, что Алёшка даже не нашёлся, в чём ему помочь.

— Не казнись, — сказал Арсений Георгиевич. — Я картошку чищу — прошлое вспоминаю. Гражданскую. Походы. У костра побыть — мне в радость.

Он насовал вокруг навешенного на перекладину ведёрка сучьев, сел спиной к толстой ольховине, снова замкнулся. Алёшка прилёг у костра. Он сейчас чувствовал неловкость, хотя Арсений Георгиевич его ни в чём не упрекнул. Этот человек беспокоил его совесть даже своим молчаливым присутствием.

Алёшка не знал и не мог знать общественную величину Арсения Георгиевича Степанова: то, что Арсений Георгиевич делал для общества, было за пределами его восприятия. О том, что этот человек значил для государства, Алёшка мог судить только по необычному состоянию отца и по настороженности того плечистого человека в плаще, который, как тень, сопровождал Арсения Георгиевича в посёлке.

Теперь он видел Арсения Георгиевича на охоте и чувствовал, что Арсений Георгиевич другой, не такой, как сам Алёшка. И чем яснее он сознавал свою непохожесть на него, тем больше и непонятнее тревожился.

«Что он за человек? — думал Алёшка, щекой приминая жёсткую траву к холодной земле. — Забота ему думать, вернусь ли я домой с дичью, притащу ли матери лишнюю горсть пуха? Я ещё двадцать раз приду сюда! А он единственный раз выбрался на охоту и думает обо мне. Зачем он на меня пропустил селезней? Наверное, ему тоже хотелось стрелять? И, наверное, он умеет радоваться удачному выстрелу?.. Юрочка Кобликов мне друг. Но, будь он на месте Арсения Георгиевича, он не подумал бы обо мне. Так стеганул бы этих уток, что забыли бы дорогу на озёра!..»

Алёшка думал об Арсении Георгиевиче, о себе, Юрочке Кобликове, и проклятый вопрос, который в самые неожиданные минуты жизни нависал над ним, как готовая упасть скала, сейчас рушился на него. Ну как жить? Как поступать, когда ты как лодка в волнах, и каждый час тебя швыряет от хотения к желанию, от желания вообще к какому-нибудь дикому порыву?!

Хорошо Юрочке, он не обременяет себя совестливыми думами. Живёт — и чёрт ему слуга: «Хочу и — всё!..» А я — только рванусь и тут же сам себя хватаю за шиворот: «А хорошо ли?.. А может, не надо?.. — и пошло и поехало!.. Но как же, всё-таки надо?!»

— Арсений Георгиевич! — Алёшка поднял голову и не узнал Арсения Георгиевича. Даже в красноватом свете костра лицо его было белым, закрытые глаза как будто ввалились, чернели в тени козырька кожаной фуражки. Он поднял голову, с трудом открыл глаза, смотрел на Алёшку, как смотрят после темноты, привыкая к свету.

— Слушаю, — сказал он хрипло, голос его сломался.

— Я хотел… Что с вами, Арсений Георгиевич?

— Слушаю, говори, — на этот раз голос его прозвучал ровно и твёрдо.

— Я хотел спросить… Может ли человек поступать и вообще жить, как хочет?

К лицу Арсения Георгиевича прилила кровь, лицо теперь багровело в отсветах огня. Из-под козырька фуражки тяжело и недобро смотрели его глаза.

— Сам что думаешь? — Арсений Георгиевич не сводил глаз с огня. Алёшка молчал. Но Арсений Георгиевич с настойчивостью и нетерпением, которое странно было чувствовать в этом сдержанном человеке, повторил:

— Что сам думаешь?

И тогда Алёшка с неожиданной решительностью сказал:

— Думаю, наверное, не так, как надо. Но всё равно скажу. Я, Арсений Георгиевич, живу, как заяц на гону: хочу одно, делаю другое. Приходит утро, мама будит: «Алёшенька, вставай! Пора в школу!» Мне не хочется ни вставать, ни идти в школу. А я встаю, иду. Домой вернусь, вижу — мама тащит ведро, огород поливать. Мне ничего не говорит. Она у нас такая: никогда не скажет, всё молча, всё сама. Но я-то вижу! Мне совестно. Иду грядки поливать, дрова таскаю — через «не хочу». В школе тоже сплошные «надо»: «Давай, Полянин, стенгазету выпускай!» Или: «Куда заспешил? Давай на собрание!» А мне, как скажут «давай», «надо», тошно делается, как после касторки. Так и тянет схватить ружьё да в лес! Вот и думаю: может человек быть свободным? Может или не может жить, как хочет?! У меня есть друг. В школе со мной учится. Охотник. Даже какой-то бешенный на охоте и вообще… Он говорит: «Надо жить сердцем!» То есть делать то, что хочется. А как делать? Хочется свободы, хочется бродить по лесам, а меня «надо» гонят по кругу, как зайца!

Арсений Георгиевич ворохнул костёр палкой так. Что искры прожгли чёрное небо.

— А ты попробуй! — его голос был до неузнаваемости глух. — Попробуй! Схвати ружьё да в лес…

— Пробовал. Три дня здесь, на озёрах, с другом вольничали. А возвращаться всё равно пришлось. И на собрании пропесочили…

— А ты бы всех этих, кто собрания придумывает, послал подальше. Чего они твою свободу ограничивают!

Алёшке колюче уставился на Арсения Георгиевича, увидел, как холодны в тени козырька его глаза и откровенно насмешливы твёрдые губы, опустил голову.

— Зачем вы так, Арсений Георгиевич! — сказал он, голос его дрожал от обиды. — Я же понимаю, человек не может быть один! Я ждал, вы объясните… Мне, в самом деле, не всё равно. Не может же человек каждый день и час выбирать между «хочу» и «надо»! Должно же тут быть какое-то соотношение!.. А вы сразу с насмешкой…

Арсений Георгиевич затёр о землю загоревшуюся палку, отбросил её, опираясь руками о колени, встал. Походил, прислушался, уловил стук топора, вернулся к костру.

— Ладно, Алексей, прости, ежели обидел. Я немного не в себе. Ты тут ни при чём… А тебе вот что скажу. В поездах ты, надо полагать, ездил. Железный порядок на дорогах знаешь. Представь, что с поезда тебе сходить среди ночи. Ты можешь спать, ты знаешь, проводник тебя разбудит, проводит из вагона. Можно так ехать, так жить. Можно по-другому. Брат Борис, например, не терпит проводников. Проводник идёт поднимать его — Борис навстречу в полной готовности: одет, умыт, побрит. Как видишь, даже из вагона можно выйти по-разному. В одном случае тебя заставляют выйти, в другом случае, где надо, ты выходишь сам. «Хочется» — штука скользкая. Вроде арбузной корки. Ступишь — ноги разъезжаются. Штаны можешь порвать. А то и голову разбить…

Суп в ведёрке бурлил, пена ползла по закопчённому боку, шипела на горящих сучьях, Арсений Георгиевич склонился, ложкой вылавливал пену в огонь. Потом он слегка разгрёб под ведёрком костёр, сел поудобнее опять к той же ольховине, Алёшка уловил на себе его внимательный взгляд.

— Удивляйся не удивляйся, — сказал Арсений Георгиевич. — Насколько помню, в своей жизни мне не приходилось выбирать между «хочу» и «надо». И не старался — так получилось: хотел того, что надо. Помню, Колчака, потом японцев воевали.

Надо было — я воевал, хотел воевать. Кончили воевать, меня из дивизии в промакадемию послали. Учиться, сказали, надо. Поехал, тоже не ломал себя. Потом завод строил. Недалеко отсюда, на Волге. Тоже хотел, чтобы у того завода трубы скорее задышали. Может, не у каждого «хочу» и «надо» — враги?.. Что себя ищешь — это хорошо. Всё же главное, думаю, не твои желания и не борьба с желаниями, а цель. Цель и характер определяют человека. И ещё — долг.

Арсений Георгиевич, тужась, стащил с ноги сапог. Размотал мокрую портянку, босую ногу пяткой поставил на полешко. От ноги и портянки шёл пар. Алёшка видел бледную ногу с мозолями на пальцах, суконную портянку с округлым чёрным следом пятки, и было ему до слёз обидно, что, начав такой важный разговор, Арсений Георгиевич слишком уж по-домашнему держит в руках перед огнём портянку, слишком уж с будничным видом, улавливая жар костра, шевелит пальцами босой ноги.

— Ты, Алексей, к слову сказать, не так уж слаб, как себя представляешь. Идти к озеру утку потрошить тебе не хотелось. Вода холодная, темно, руки мокрые, в крови, — что говорить, у костра приятнее! Ты всё-таки пошёл… Осознанная необходимость даёт ощущение свободы. Это сказано навечно. Хотя история мучается этим вопросом, пожалуй, с тех пор, как объявился человек…