Ему казалось, что уже потом, после того как утка шлёпнулась в воду, тяжестью своей расколов отблёскивающее стекло залива, он увидел всплеск огня над камышом и услышал сам выстрел.

Арсений Георгиевич не вышел, не подобрал утку. Алёшку долго дразнил чёрный бугорок на глади сумеречной воды. И когда его вдруг накрыл шум и свист и чирки, летящие плотно, как стая скворцов, пронеслись над ним и, планируя и покачиваясь на острых крыльях, стремительно пошли на посадку к кромке камыша, под выстрелы Арсения Георгиевича, он не сдержал себя. Он выстрелил, не успев даже выцелить кого-нибудь из стаи. Чирки, как тени, взмыли над головой, их будто сдуло с бледного неба. Это было уже слишком. Таких поступков не прощают даже на охоте. Он стоял, вобрав голову в плечи, и ждал, когда донесётся из камыша сердитый окрик.

Арсений Георгиевич молчал. Тогда Алёшка тихо вышел из воды на берег и укрылся в сумрак кустов. Он стоял, остывая от возбуждения, и чем больше остывал, тем яснее сознавал, что натворил. Лучшее, что он мог бы сейчас сделать, это идти к стогу и заняться костром. Но идти он не мог. Он хотел прощения и стоял в кустах, как привязанный, робко выглядывая в камышах Арсения Георгиевича.

Небо над Семигорьем выцвело, стало как стираное полотно. Над чёрным горбом леса тьму прокололи звёзды. И лишь в той стороне, где была заря, среди неподвижных травяных наплывов, ещё светила вода.

В дальнем, закрытом темнотой конце поймы, где был Борис Георгиевич, ударил выстрел.

«Это — последний», — подумал Алёшка и увидел уток. Утки, укрытые темнотой наступившей ночи, летели низко и спокойно, их не было бы видно, если бы не отсвет зари на воде.

Утки подошли к мысу как раз там, где стоял Арсений Георгиевич. Алёшка, замерев, ждал, когда над камышом сверкнёт огонь и одна или две утки камнем падут в воду. Утки мучительно долго разворачивались над камышом и наконец, пошли на Алёшку. «Сейчас выстрелит», — подумал Алёшка и вдруг услышал тихий предупреждающий окрик:

— Берегись, Алексей!..

Он торопливо стащил с плеча ружьё, взвёл курки. Он вглядывался в сумеречное небо, как в воду, до рези в глазах, и видел, как, увеличиваясь в размерах, приближались к нему утки: они сдерживали полёт и снижались, выбирая место сесть.

Тёмные пятна переместились, сменились местами, сошлись в едва различимую полоску. Алёшка вскинул ружьё и, почти теряя из виду эту живую тающую паутину уток, раз за разом выстрелил из обоих стволов.

В наступившем вслед за выстрелами звенящем ожидании, когда мгновение растягивается в вечность и сердце повисает между отчаяньем и восторгом, он услышал два тяжёлых шлепка в воду. Будь он один, он тут же бросился бы к упавшей добыче. Буровя ногами воду, зачёрпывая в сапоги, он торопливо лез бы в глубину до тех пор, пока руками не сжал бы податливые, ещё тёплые утиные шеи. Но рядом был Арсений Георгиевич. И Алёшка, слыша, как одна из упавших уток бьёт крылом по воде, всё-таки стоял и ждал.

— Молодец, Алексей! — услышал он тихий, отчётливый в ночи голос, и тяжесть свалилась с его души.

Он подобрал с воды уток и почувствовал, как оттянули они руку. Это были селезни. Даже в темноте он разглядывал черноту их голов и ошейники.

Ощупывая и радостно прижимая к себе добычу, он постоял на берегу, потом медленно пошел к дубовой гриве, зная по доносившемуся разговору, Арсений Георгиевич и Борис уже на месте. Он подошёл к стогу, на виду у Бориса Георгиевича небрежно уронил селезней на землю. Он видел, что Борис Георгиевич присел на корточки, с интересом поднимал и ощупывал его трофеи. Он ждал, что сейчас его спросят, как добыл он таких красавцев, и, умеряя торопливость рук, нарочито медленным движением стаскивал через голову ремень ружья. Он отошёл к дубку повесить ружьё, и тут руки его наткнулись на тяжёлую связку уток. Задрожавшими пальцами он лихорадочно пересчитал головы. Шесть уток Бориса! И рядом на верёвочке утка Арсения Георгиевича.

Он не решался выйти из-под дуба.

— Арсений, иди, погляди, каких селезней Алёшка прихватил! — услышал он голос Бориса.

— Это очень важно? — сдержанно отозвался Арсений Георгиевич. Он налаживал костёр, в свете разгорающегося огня виднелась его неподвижная квадратная спина и голова в фуражке.

— Думаю, да! — сказал Борис со значением.

Арсений Георгиевич подошёл, поднял селезней так, что отсвет заиграл по их серебристым брюшкам.

— Хороши! Удивляюсь, как Алексей разглядел их в темноте! — Он подвязал селезней на верёвочку, повесил на дубок рядом с другими утками. — Славные трофеи!

Алёшка хорошо помнил, что именно в ту минуту он почувствовал, как запылало его лицо. Он понял, зачем Борис позвал Арсения Георгиевича, и понял, что сказал Арсений Георгиевич: он не отделил от себя и Бориса его, Алёшку, и хотел, чтобы он тоже не отделял себя от них. Он вспомнил, что и этих-то двух селезней, по сути дела, подарил ему Арсений Георгиевич, он сам мог стрелять по ним, — и стыд опалил его от головы до сердца.

Арсений Георгиевич, видно, хорошо понимал состояние Алёшки. Он дал ему время овладеть собой и скорее серьёзно, чем шутливо, сказал:

— Надо, товарищи, что-то варить! Я голоден, — он развёл руками, как будто извинялся за свою человеческую слабость. — Думаю, на это дело мы употребим эту вот дичь… — Он отвязал свою утку. — Борису надо похвастаться в Москве, Алексей должен порадовать домашних…

Борис сделал движение возразить, Арсений Георгиевич заметил это и неожиданно жёстко сказал:

— Всё правильно, Борис. Домой я попаду не скоро.

Борис Георгиевич взял топор, ушёл за дровами. Как только Борис ушёл, Арсений Георгиевич замкнулся. Поднял воротник, руки засунул в рукава, сидел неподвижно и молча, как одинокая осенняя птица. Алёшка не решался нарушить молчание, ощипывал утку, хмуро кидал перья на траву и мучился раскаяньем.

Нагретый воздух поднял с земли пёрышко, втянул в костёр. Перо вспыхнуло и упало, как опалённая бабочка. Алёшка перестал ощипывать утку, ногой подвинул ближе к костру лежащие на земле перья.

Ещё одно перо взлетело и вспыхнуло, за ним ещё одно.

Стоило передвинуть перья за какую-то невидимую границу между холодом и теплом, как жаркий воздух подхватывал их и палил в огне.

Теперь уже нарочно он швырнул горсть перьев в огонь и с любопытством смотрел, как они вспыхивали и с треском разлетались по сторонам. Он подхватил ещё горсть и тут увидел, что Арсений Георгиевич смотрит на него.

— Не дело делаешь, Алексей, — сказал Арсений Георгиевич.

Он вытянул из кармана газету, на газету собрал оставшиеся перья, аккуратно завернул, как заворачивают порошки.

— Домой отнесёшь. Елена Васильевна тебе же в подушку добавит. — Он поднялся, прошёл мимо растерянного Алёшки. Около освещённых огнём кустов он ходил, как ходит из угла в угол человек, стараясь заглушить зубную боль. Шуршала трава под его сапогами.

Арсений Георгиевич вернулся к костру, сел на валежину. Палкой молча поправил горящие сучья.

Алёшка дочистил утку, бросил на траву, отошёл, счищая с колен пух. Арсений Георгиевич поднял тушку, растянул за лапки, стал опаливать.

— Что, Алексей, охотой недоволен? — спросил он.

— Собой недоволен. — Алёшка расстроено махнул рукой.

— Это хорошо.

— Чего уж хорошего!

— Что умеешь быть недовольным собой.

Вытянув руки, Арсений Георгиевич поворачивал над огнём тушку и отстранял себя от жара. Его крупное лицо с буграми лба и тяжёлым подбородком в свете костра багровело, и видно было, ему стоило усилий вот так, на вытянутых руках, держать над жаром и поворачивать утку. Тушку Арсений Георгиевич опалил чисто, дощипал в ямках под крылами остатки перьев, на что у Алёшки никогда не хватало терпения, потёр всю ладонями и, любуясь, положил на полешко, тугую, чистую, весёлую, как подарок.

— Теперь можно потрошить, — сказал Арсений Георгиевич.

Алёшка посмотрел в холодную тьму, поёжился, вспомнил, что где-то в темноте ходит Борис Георгиевич, отыскивая для дров сушину, взял тушку, ведёрко, пошёл к озеру.