Гости разбрелись по гостиной, Николая Андреевича они подчёркнуто не замечали. Алёшка чувствовал эту подчёркнутую отчуждённость и молча негодовал. Но дядя Ника не обращал на них внимания и тихо разговаривал с Алёшкой.

— Береги мать, Алёша! — говорил он. — Умница она. Богатейшая душа!.. Мне Олька сказала, что вы приехали, я прямо с работы сюда. Давно не видел… Ты как настроен? Может, пройдёмся, поговорим?

В дверях появилась Наденька с нотами в руках, увидела полный разброд среди гостей, растерянно подбежала к Ольке. Олька беспомощно развела руками, Алёшка понял, что Наденька петь не будет, и без сожаления покинул шумное и бестолковое гостеванье.

Дядя Ника, заложив руки за спину, стоял у парапета, смотрел вниз, на чёрную, текучую, будто шелестящую воду Невы. Алёшка положил обе ладони на шероховатый, уже захолодавший в августовской ночи гранит и томился неловкостью.

Всё время, пока они шли от Баскова к набережной, разговаривая о жизни в Семигорье и жизни вообще, Алёшка нёс в себе тревожный, чем-то пугавший его вопрос к дяде Нике. Он не понимал, как случилось, что три родных человека — Олька, Мура, Николай Андреевич — вдруг разошлись. Зачем? Почему? Годы вместе, и вдруг каждый сам по себе, и вокруг каждого обидная пустота, которую из-за гордости или упрямства никто из них не хочет замечать. И больно за Муру, за Ольку, за Николая Андреевича. Он не понимал, не мог понять, как случилось, что любимый им дядя Ника принёс на Басков эту тягостную для всех беду. К тому же он чувствовал, что беда, случившаяся в семье Муры-Муси, вот-вот постучится в их дом, и хотел знать: почему приходит такая беда? Олькина болтовня о темпераменте ничего ему не объяснила. Но что-то встало между людьми? Что-то развело их?..

Алешка, наконец, набрался решимости и, одолевая знакомое, постоянно стесняющее его чувство робости, сказал с отчаянностью:

— Николай Андреевич, знаете, о чём я хочу вас попросить?

— Знаю.

Это «знаю» прозвучало у дяди Ники сухо, как выстрел. Резко сменившееся его настроение было так неожиданно, что Алёшка растерялся.

— Бесполезно говорить об этом, Алексей. Этот мой опыт для тебя не пригодится. А любопытства я не терплю.

Он стоял неподвижно, локтями опираясь о гранитный парапет. Потерянность и обиду Алёшки он, видимо, чувствовал и уже мягче сказал:

— Есть многое другое, о чём стоит нам поговорить. Не надувай губы — не красна девица!.. Лучше скажи, как живёшь? По убеждениям или, как моя Олька, копаешься в чувствах? У тебя есть убеждения?..

Алёшка понимал, что обижаться на дядю Нику глупо, и ответил:

— Не знаю. Если я стараюсь не делать плохого людям — это убеждение?..

— Нет.

— Если я не хочу жить ни за чьей спиной, хочу быть тем, что я есть, — это убеждение?

— Это уже ближе.

— Тогда не знаю. Выходит, у меня нет убеждений, — сказал Алёшка с подчёркнутым смирением.

— Может быть, и нет, — согласился Николай Андреевич. — Такую штуку, как убеждения, в магазине не купишь. И у приятеля не займёшь. Пожалуй, и я в этом не помогу. На свой манер тебя не вылепишь, да и скульптор из меня плохой: по Ольке знаю. Но одну мудрость всё же скажу. Внушил её мне мастер, когда из учеников в рабочие вывел. А случилось так. Наслышан я был, да на радостях и сам бы придумал — повёл мастера в ресторан. Заказал всякой разности, чуть ли не на ползарплаты. Думаю: «Удивлю старика! Пусть видит широту рабочей души…» А Пров-то Иванович очки не спеша нацепил, внимательно поглядел на всё, что выставил официант, и говорит: «Не по труду ешь, Николка». Съел котлету, выпил стакан чаю, достал из кошелька пятьдесят шесть копеек, ровно столько, сколько стоили котлета и чай, поблагодарил за компанию и ушёл. Я, Алексей, две ночи не спал. Всё пытался понять хитрость мастера. А хитрости не оказалось. Правильный был человек: нужное вовремя сделал. На всю жизнь встал рядом со мной Пров Иванович. Помирать буду, а куска незаработанного не съем.

Николай Андреевич молча смотрел вниз, в чёрное пространство реки. Широкие жёлтые столбы и узкие столбики отражённых в воде береговых огней, казалось, висели в черноте; течение и волны шевелили и ломали их, но снова они выпрямлялись, как будто нащупывали опору в безостановочном движении ночной реки.

Из-под моста выползла низкая тень буксира. Буксир двигался серединой Невы, против течения, и, наползая, медленно отрезал один за другим отражённые в воде огни. Через некоторое время жёлтые столбы опять прорезали темень воды, и снова, теперь уже надолго, перекрыл их силуэт огромной баржи. Буксир дымил, затушёвывая дымом противоположный берег, колёса его натужно отталкивали воду, и даже в ночи были видны белые вспененные гребни крутых волн.

Буксир ушёл в темноту, к Ладоге, волны, поднятые им, ударились в гранит, заплескались, с шумом покатились вдоль набережной, и, словно рождённые этой волной, из тьмы донеслись смех и возбуждённые голоса. Алёшка вгляделся, увидел на тускло отсвечивающей поверхности реки лодку. По голосам — в лодке были молодые и весёлые люди, но тот, кто сидел на вёслах, не умел грести или дурачился: вёсла били по воде, лодку разворачивало, то носом, то кормой и, качая на волнах, несло по течению вдоль набережной. Видимо, эта беззаботная покорность стихии и правилась тем, кто находился в лодке: девчонки задорно кричали, парень бесстрастно пел, подыгрывая себе на гитаре. Время от времени, когда брызгами накрывало компанию, все дружно взвизгивали и хохотали. Так, кружась, лодка проплыла вниз, к Дворцовому мосту, и в этом её вольном движении был какой-то идущий от молодости и силы вызов ночной тьме, взбудораженной волнами реке, благоразумию и тем, кто стоял здесь на берегу, за гранитным парапетом.

Дядя Ника внимательным взглядом проводил весёлую лодку.

— Скажи-ка, Алексей, если пришлось бы выбирать: на буксир пошёл или прыгнул в эту вот лодку?

Алёшка пожал плечами, засмеялся.

— А всё-таки?

— К буксиру привязал бы лодку! — неловко пошутил он. Он понял, о чём спросил его дядя Ника, и не хотел лукавить ни перед ним, ни перед собой.

— Жадный ты парень, Алексей, — сказал дядя Ника. — Но выбирать всё равно придётся. И скоро… — Он охватил Алёшку за плечи, повёл вдоль набережной. — вот, смотри, — говорил он. — В лодке веселятся, на буксире работают. Кто-то уже в снах, а кто-то за теми окнами в бессоннице от забот и тревог. Я с тобой на берегу Невы философствую, мой сменщик вытачивает вал. Отец твой где-то у Волги на койке ворочается от дум, а на Басковом размышляют, не проглотить ли на ночь пирога! Там суетятся вокруг новорождённого, здесь — может, рядом — оплакивают мать.

— В небе над нами тихо, а над Мадридом падают бомбы, и с завода Круппа выползает ещё один эшелон пушек. Гитлер ломает голову, как припугнуть Англию и французов, наши наркомы думают, как выплавить добавочный миллион тонн стали. И всё в одночасье. И в разных концах. И всё связано. Всё — жизнь. И всё касается твоей жизни. Вот оно как, Алексей! Иной раз оглянешь всё разом и думаешь: лучше пару лишних часов из своих суток станку отдать, чем видеть, как рушится от бомб Исаакий.

Рука дяди Ники лежала на Алёшкиных плечах, шли они согласно, в лад, выстукивая по неподвижным, уложенным в гранитную набережную плитам. Алёшка слушал, Николай Андреевич говорил:

— Всё бы в полбеды, Алёша! Но даже здесь, в первом городе России, где река жизни бурлит, и омут встретишь, и суводь. Знаешь суводь? Вот-вот, где течение в обратную крутит! Река к морю, суводь — к берегу. Неприятное место. Всё тут: и мусор, и палки, и коряги, и водовороты — всё. Занесёт в этакую-то — сам себя не узнаешь. Будто в глухом пруду сидишь — сам в тине, вокруг зелёная теплота. Не знаю, как ты на то смотришь, но обзаводиться диванами и родственниками, спать, наедаться, вечера убивать в карты — это не по мне, Алексей! Отец твой умно сделал — увёз вас. А я вот не сорвал с корня ни Марию, ни Ольку. Олька гостиным воздухом дышит! Прижилась на Басковом — не вытянешь!..