– Я хочу сейчас, сегодня, – настаивал мальчик, – я не видел ни живой антилопы, ни даже живой лисы!
– Куда они денутся, твои тигры? – улыбнулся Он.
– Они убегут, они не останутся тут, – не унимался сын.
И тогда Он подошел к сыну, поднял руку с бархоткой, мягко поднял, чтобы погладить его по голове, утешить, но мальчику показалось, что Он хочет и с него стряхнуть пыль, и мальчик уклонился…
«Опись коллекции убитого, составленная сотрудниками центральных и местных музеев:
Диван красного дерева (первая треть XIX века); два стула красного дерева (первая четверть XIX века); бюро красного дерева, дамское; столик с перламутровыми инкрустациями; столик дамский с перламутровыми украшениями (середина XIX века); комодик французской работы XVIII века; зеркало в овальной раме (первая четверть XIX века); маленький столик XVIII века французской работы с эмалями; столик для нот; шкаф Буль (вторая половина XIX века); скрипка французского мастера Ж.Б.Вильома (XIX век)…»
Они жили с матерью в комнате, где стояло, покоилось менее дорогое, и в редкие дни, когда кто-то у них бывал – его одноклассники или ее родня, – их уводили на антресоли и угощали там. Делалось это из хитрости, чтобы успеть убрать печенье и конфеты, если вдруг заскрипит под Ним лестница. Он не разрешал разбазаривать деньги на несущественное, мимолетное. Он не позволял и себе лишнего стакана минеральной воды, научил буфетчицу в театре наливать Ему полстакана боржома с соответствующей половинной оплатой. Им с матерью об этом, как об оригинальной шутке, рассказал новый артист театра, которого Он заманил, чтобы похвастаться скрипкой Вильома. И, должно быть, артиста удивило, что ни мать, ни сын не рассмеялись.
Угощение, пока Он по лестнице поднимался на антресоли, убиралось с цирковой скоростью, мгновенно, мать делала это артистично, она артисткой и была, но не фокусы в цирке показывала, а исполняла на эстраде старинные русские песни.
Однажды они попались. Мать вернулась в тот день с тайными мандаринами – раздобыла в буфете филармонии. Ее веселила эта покупка, и она потащила на антресоли сына и ребят, которые зашли к нему: он тогда болел.
Была зима, темнело рано. Они зажгли лампу, потом вторую: на антресолях и в летний день было сумрачно. Они кидали на маленький столик (XVIII век!) мандариновые корки и весело болтали с набитыми ртами. Один мальчик рассказал, что он ел ананас, но ему не поверили – ананас был тогда чем-то не менее экзотическим, чем кокосовый орех.
– Наверное, банан? – уточняла мать.
– Да нет же, ананас! – яростно повторял мальчик. – Папе подарил один капитан, он плавал у берегов Испании…
Может быть, из-за разговора об ананасе и Атлантическом океане эти мандарины и заняли в его сознании место рядом с тигром, которого он не видел. Они стали чем-то большим, чем мандарины. Но и как мандарины они были чудесны. Никогда потом ничего подобного он не ел. В них были юг, солнце, океан, и в то же время они нежно таяли во рту.
Мать первая услышала шаги и кинулась к мандариновым коркам. На столике высился оранжевый холмик, казавшийся живым, теплым. Лестница заскрипела, и мать стала обеими руками засовывать корки в валенки ребятам. Те ничего не понимали, но почуяли что-то недоброе и растерянно ей помогали. Она уминала и уминала корки, пока все резче скрипела лестница, и, когда показался Он, на столике не осталось ни одной корки. Но Он и не рассматривал поверхность столика. Он дышал – дышал запахом далекого берега, далекого солнца. На антресолях стоял резкий мандариновый дух. Он дышал, и ноздри Его раздувались. Потом Он тяжело посмотрел на мальчиков, и те, неловко ступая в набитых корками валенках, побрели к лестнице. Он выключил одну лампу, потом вторую, не посмотрев на жену и сына…
В темноте мандариновый дух усилился, уплотнился, стал почти осязаемым, телесным… И через много лет в зале суда Кириллов ощутит его кожей лица, когда судья начнет допрашивать Туманова о том, при каких обстоятельствах они первый раз заговорили об этом.
Туманов расскажет, что, поступив на работу в объединение после ряда творческих неудач, он познакомился с Кирилловым, который руководил параллельным отделом, и тот показался ему общительным, мягким и – что самое существенное для будущего писателя – интересным, странным человеком. Они работали вместе в одной большой комнате, похожей на зал, и, когда однажды вернулись после обеда и нескольких чашек кофе и заговорили о жизни, Кириллов пожаловался на то, что его жизни мешает один старик, и добавил, что не пожалел бы больших денег, если бы кто-то согласился избавить его…
– От одного старика?.. – с великолепной небрежностью, как о безделке, переспросил Туманов.
– Может быть, от двух, – не ответив на ироническую улыбку Туманова и опустив голову, уточнил Кириллов. – Он недавно женился.
– Туманов! – позвал в эту минуту молодого сотрудника непосредственный руководитель. И когда тот пересек зал, подошел, спросил его: – О чем вы болтаете в рабочее время с Кирилловым?
– О том, что надо убить двух стариков, – ответил Туманов.
– Юмористы! – рассмеялся руководитель.
И Туманов рассмеялся: складывалась чисто гротесковая ситуация, а он любил гротеск, любил чистоту жанра.
…Антресоли пахли мандаринами до самого лета, пока не распечатали окон, и до лета на Его лице лежала печать горестной укоризны.
«…Скрипка французского мастера Ж.Б.Вильома; голова женская (коллекционный номер 157); голова женская, подражание Грезу, работа западноевропейского мастера начала XIX века; портрет мужчины, миниатюра на дереве, работа французского мастера конца XIX века; портрет женщины с шалью, работа западноевропейского мастера XIX века; портрет молодого человека, рама золотая, миниатюра; рюмочки, солонки, стопочки, мундштук, набалдашник – серебро; люстра золоченой бронзы с хрусталем и фиолетовым стеклом…»
Когда в суде зачитывали опись коллекции, Кириллов услышал эту люстру – тихое, долгое пение хрусталя. Он ее услышал, хотя естественней было бы мысленно ее увидеть – немыслимой красоты фиолетовое стекло. А услышал, потому что тоже донеслось из детства…
Десять лет Он ждал ее, десять лет жене и сыну рассказывал как о чуде (с тем же почти выражением мечты и откровения, что тот мальчик – об ананасе). Он рассказывал о ней как о высшей реальности, достижимой лишь для немногих избранных. Одним из них Он и надеялся стать. Но человек, обладавший хрустально-фиолетовым дивом, не отдавал его, не уступал ни за что.
Он умолял, соблазнял, интриговал – люстра оставалась недостижимой, как созвездие Андромеды. Обладатель высшей реальности повторял, что не отдаст ее за все золото мира, потому что это – его душа.
Он ждал; Он говорил: люди умирают, а вещи остаются. Он умел ждать. Нетерпение в Нем можно было заметить лишь в самые последние недели, когда обладатель люстры умирал – чересчур долго. Он ежедневно общался с его молодым и совершенно безразличным к высшим ценностям сыном и однажды вечером вернулся с люстрой. Великий покой был написан на Его лице. Он ждал ее десять лет. Вещь играла, искрилась в Его руках, будто торжествовала тоже. Он колыхнул – она быстро-быстро заговорила. «Моя, моя, – успокоил Он ее нежно, погладил. И посмотрел на сына: – Будет твоя – не отдавай ни за что, никогда». И сын по-новому увидел то, что его окружало. Беглые, неосознаваемые уроки, которые он получал раньше, с первых лет жизни, соединились в урок тысячелетней мудрости: люди умирают, а вещи живут.
И перезвон люстры донесется до него в зале суда из далекого отрочества как напоминание о великом уроке, когда Туманова начнут допрашивать о разговоре с Рогожиным в тот вечер, в кафе, когда они об этом заговорили в первый раз.
Туманов пояснит – под этот казавшийся Кириллову совершенно реальным перезвон, – что видел тогда в кафе Рогожина второй раз в жизни, узнал в нем человека, который подошел к нему однажды вечером на бульваре, когда он, Туманов, сидел там с растрепанными чувствами, пьяный, после разрыва с женой, и был с ним мимолетно общителен, хотел успокоить, утешить. И вот теперь они устроились за одним столиком и, пока их подруги танцевали с незнакомыми партнерами, говорили о жизни. Они говорили об обременительной верности женского сердца и о непостоянстве мужского, о новом фильме Феллини и о том, что все время не хватает денег.
