Но окрыленность первоначальной уверенности в том, что это не только возможно, но и легкодостижимо, стоит захотеть и постараться, тем не менее удивительна, ибо начал дело внук, доказательствами не располагая (не появились они и потом, несмотря на бешеный расход молодой энергии), зато располагал он солидными научными оборотами: «деградация личности», «постоянные колебания интеллекта». Может быть, верил в их магическую силу? Он рос в интеллигентной семье: бабушка – академик, родная мать (первая жена «покойного безумца») – доктор медицинских наук, и соответствующие высокоумные термины, видимо, усвоил с детства, как и веру в их магическое действие.
Первая посмертная судебно-психиатрическая экспертиза, после весьма скрупулезного исследования всех медицинских материалов, отражающих жизнь покойного родителя от первых до последних дней, решила, что был он человеком совершенно нормальным, полностью отвечающим за собственные действия, и дееспособность его ни малейших сомнений не вызывает. Он был, как написали в заключении, «интеллектуально активен и эмоционально адекватен».
Однако эти тоже достаточно магические формулы на истца магического действия не оказали. Он пишет новое ходатайство о новой – на высочайшем уровне – судебно-психиатрической экспертизе и одновременно настаивает, чтобы суд опросил некоторых очевидцев безумия покойного родителя. Ходатайства были написаны по всей форме, с развернутой юридической аргументацией, и – удовлетворены.
И вот перед судом стоит милая, патриархальная старушка, не понимающая полностью, чего от нее хотят, и жаждущая одного – быть честной и ни в чем не солгать. Она жила у бабушки несколько лет домработницей. Теперь отдыхает, оттаивая душой от городской жизни, в далекой северной деревне. Истец выписал ее оттуда ради выступления в суде.
У Горького есть рассказ «Человек наедине с собой» – писатель показывает, как нелепо, загадочно, смешно ведут себя иногда архинормальные люди, когда им кажется, что их никто не видит. Покойный родитель истца часто по нездоровью оставался дома один, был убежден, что его никто не видит, и вел себя так, как ведут себя люди «наедине с собой». Но его видели домработницы. Он, будучи человеком сосредоточенным, замкнутым, порой их не замечал. Они его замечали.
– Ну, что вам рассказать по существу… – тихо углубляется она, зажмурившись, в воспоминания. – Сидел, бывало, один, обратишься к нему, ну, об обеде, – не отвечает: читал или думал. Ну, думал – это понятно, думающий человек – отключенный от жизни, а читал вот – непонятно, читал вверх ногами.
– То есть как вверх ногами? – недоумевает судья.
– Не сам вверх ногами, не сам, – радуется старушка, – это я потом у йога работала, тот действительно самолично стоял и при этом об обеде со мной говорил, а наш книгу вверх ногами держит… Подойдешь через час – он также сидит вверх ногами.
– Вы опять, конечно, о книге? – уточняет судья, ибо если не уточнить сейчас, потом, когда старушка уедет к себе в деревню, докажи, что она имела в виду…
– Я о книге, конечно, – нехотя соглашается она, – но когда поглядишь на это цельными днями, кажется, что он и сам вверх ногами сидит.
– Но ведь не сидел же? – настаивает судья. – Наверное, читал, задумался, ушел в себя…
– Это верно, – соглашается старушка. – Ушел. И не вернулся…
Потом вызывают одного из соседей по дому – живет этажом выше. Он подходит к судебному столу, четко печатая шаг, несмотря на почтенные годы, лицо в резких морщинах бесстрастно и сурово.
– Расскажите, пожалуйста, суду…
– Доложу. Узнал я о том, что они поженились, родитель его, стало быть, с новой супругой…
– Когда это было? – уточняет судья.
– Пять лет четыре месяца назад, – без запинки отвечает сосед. – Решил по-соседски поздравить их, как говорится, с законным… Ну, отворил он мне, в то время молодой, а ныне покойник, я честь по чести, по полной форме, а он в ответ замычал…
Оба адвоката – истца и ответчицы – резко встрепенулись.
– Замычал?! – воскликнул адвокат истца. – Это странно. Это… это… это… – Он не нашел определения и замолчал.
– А может, он не мычал, а напевал, был во власти музыки и… – попытался воспользоваться второй адвокат замешательством коллеги.
– Это что же, – обиделся сосед с верхнего этажа, – я музыки от мычания отличить не могу? А ежели это одно и то же, то давайте распустим духовые оркестры и заменим их коровами…
Судьи сидели, опустив головы низко-низко.
Зал суда, небольшой, был полупуст, помимо трех судей, двух адвокатов, внука-истца, его матери, доктора медицинских наук, и вдовы-ответчицы, сидели несколько человек из тех, кто с утра от нечего делать или в ожидании собственных разбирательств и решений заходят в любой зал, чтобы разнообразить или убить несколько томительных часов. И я подумал, что если бы сейчас в этом зале разбиралось дело об убийстве, то, наверное, было бы менее страшно, потому что перед нами в эти минуты было не дело об убийстве, а само убийство, оно не разбиралось, не исследовалось, а совершалось – неотвратимо, с жестокостью, не становившейся менее дикой от того, что оно выступало, казалось бы, в комических формах. И убивали не одного человека, а целую семью, нанося неотразимый удар в самый, как говорят медики, жизненно важный орган – в ЧЕСТЬ СЕМЬИ.
Мы сегодня мало говорим, да и думаем о чести семьи. Может быть, потому, что резко изменилась структура семьи, она стала иной – с одним или двумя «измерениями» (поколениями), а не с тремя-четырьмя, как раньше. А может быть, из-за обилия разводов, ибо честь, как известно, с седых веков одна, но для этого и семья должна быть одна, одна-единственная.
Наблюдая за решением имущественных конфликтов в суде, думаешь иногда: генеалогическое древо распилено и уложено в портативные, удобные для перевозки поленницы, мы обогреваем ими разные дома, в которых живем с разными людьми.
Само это сочетание – честь семьи – кажется сегодня анахронизмом. Лишь легендарные истории и великие трагедии напоминают нам, что было время, когда ради чести семьи шли на казнь, умирали на поединке.
Иногда мне казалось, что в маленький зал народного суда, где разбиралось это дело, входит ТЕНЬ ОТЦА… Входит она скромно и тихо и, как гениально отметил Шекспир, говоря о тени отца Гамлета, «не с гневом, а скорбью в лице».
Кстати, странный этот шекспировский образ, у которого вроде бы и лица-то нет, а есть лишь скорбь в лице, – образ этот с давних лет казался мне одним из самых обаятельных у Шекспира.
Оттого что он появляется обычно в блеске и громе театральных эффектов, не замечаешь его две истиннейшие черты – деликатность и человечность. Будучи духом и, как любой дух, вездесущим, он мог, конечно, появиться перед любимым сыном непосредственно – стоило лишь захотеть. Почему же, смущая покой стражников, ходит он неприкаянно по ночному царству-государству? А он хочет, чтобы стражники о нем Гамлету рассказали и сам Гамлет пошел навстречу ему, решив, что это ему, Гамлету, нужно. Тень отца не может напомнить о себе в создавшихся условиях мягче и деликатней, чем делает эта. А эта его к Гамлету обращенная мольба – быть человечней с матерью, когда сын забывает о человечности, чувствуя, что теряет веру в человека!
Мне со школьных лет казалось странным, что единственное действующее лицо, взывающее к человеколюбию в этой трагедии, не живое, а мертвое – тень отца.
Небольшое шекспировское отступление понадобилось мне, чтобы объяснить, как я узнал в небольшом зале районного суда тень отца. По скромности, миролюбию в облике и по скорби в лице, которая не оставляла места для гнева. Я подошел во время перерыва, сел, мы заговорили… Надеюсь, читатель поймет меня и извинит фантасмагорию – в ничтожных дозах – в этом достаточно фантасмагорическом деле. Истолкую я ее не как любовь автора к мистике, а как попытку исследовать необычную историю всеми, даже и не совсем обычными литературными методами.
– Разве вы не верите, что вещи могут быть духовны сами по себе? – начал он защищать сына.
