— Нет-нет-нет-нет… Что вы, что вы!!! Дай вам Бог как можно дольше… Многих лет жизни… Что вы, я ничего не имела в виду.

Она хотела сказать, что принесла фотографию, где мы двое хороним того, третьего… А теперь я уже хороню этого второго, стоящего рядом со мной на этом снимке…

Когда гроб Олега стали опускать, вдруг зазвонили колокола на ваганьковской церквушке, и стая чёрных ворон взлетела с потемневших голых деревьев…

Да, конечно, я всё сразу вспомнил…

На похоронах Высоцкого мы с Далем ехали в одном автобусе, под каким номером и не помню: либо в пятом, либо в шестом. Оказались мы в нём в последнюю секунду, когда уже вся вереница стояла возле театра и потихоньку выворачивала на Садовое кольцо. Но главное произошло там, на Ваганьковском.

Мы с Олегом оказались не в самых первых рядах, но близко от могилы. Может быть, в конце второго-третьего десятка, потому что люди кидали по горсти земли и отходили в сторону. Разрасталась толпа, и был «коридорчик», который со временем становился всё уже, и уже, и уже. Протискивались люди сбоку, и я помню очень хорошо, что кинуть по горсти мы с Олегом прошли довольно свободно — ещё был какой-то порядок. Помню, как я ступил на отброшенную землю своей правой ногой, а Олег был от меня справа, и наступил левой, подвзлезть на земляной отброс. Когда мы бросили понемногу сыроватой, комьями, земли, то не захотели оставаться рядом. Алька меня потянул за руку — мол, надо отойти. Но, развернувшись, мы увидели, что толпа уже настолько тесна, что даже раздался чей-то голос:

— Дайте пройти Далю и Никулину! Пропустите их!

В итоге мы отошли прямо к маленькому жёлтому домику, который стоит сразу справа при входе на кладбище.

Конечно, цельности разговора не было. Так… какие-то обрывки… Но, когда я теперь уже гляжу на эту фотографию, то отчётливо помню то место, потому что это буквально где-то рядышком «поймали». Отдельные реплики тонули в непрерывном щёлканье затворов аппаратов и стрёкоте камер. Там всех снимали, и нас с Олегом в том числе. Отчётливо помню, что рядом стояли Беллочка Ахмадулина с Борей Мессерером, Жеромский, который, естественно, попал в кадр.

И вот отдельные обрывки какого-то движущегося в каждом внутреннего монолога, когда Олег вдруг сказал мне:

— Помнишь… мы с тобой возвращались… из Ленинграда в «СВ»?..

И долгая пауза.

— Ну, и что ты хочешь сказать? Это ты… к чему?..

Олег с силой сжал челюсти и говорил почти сквозь зубы. Я переспросил:

— Ну, и… Аль?

— Ты помнишь… я тебе говорил, что он добавил к спиртному… ещё и наркотический момент…

— Аля! К чему сейчас ты об этом?!

— Потому что мы с тобой… всю ночь говорили о нём — до утра. И вышли в Москве на перрон с тем, что Володя должен съездить в Париж и остановить это всё… И сделать это всё у Марины…

И долгая пауза, и только это чёртово щёлканье. И недосказанность. И я что-то про себя прокручивал, и он. Потом, перед этим снимком, я помню его стиснутые до скрипа зубы, резко очерченные скулы, желваки. И Олег сказал:

— Ах, гад… Гад!!! Он обманул меня… Он нас всех обманул… Он всё-таки ничего не сделал… Обманул… Вовка-то…

Под ночным разговором Даль подразумевал наше возвращение после той съёмки у Бирмана. Причём я возвращался с каким-то кромешным ощущением, а он мне сказал:

— Ну, ладно, ладно… вот проявят материал — увидишь…

Потом я уехал в Одессу и узнал о Высоцком там. Мои знакомые в два часа услышали то ли по «Свободе», то ли по «Голосу Америки» и тут же передали мне, что умер Володя.

26-го я уже был в Москве. На Грузинскую не поехал. Дальше надо было ждать субботу и воскресенье, а в понедельник, 28-го, — хоронили.

Хочу кое-что добавить к отношениям Володи и Олега, поскольку с Высоцким ещё учился, а с Далем был близко знаком больше семнадцати лет… Между Олегом и мной было, как я уже говорил, девять лет. Между мной и Высоцким — шесть. Понятно, что между Далем и Высоцким было полных три года. Я бы взял за скобки их разницу в возрасте — это же чепуха! Категорически настаиваю на том, что всегда и на расстоянии понимал: не надо искать никаких закономерностей, не надо ничего «выстраивать» в их отношениях, потому что они строились по каким-то совершенно другим, неосязаемым каналам. И когда говорят, что в их судьбах есть некая схожесть… Да что там! Это всё было более глубоко подсознательно. Из категории «кто двигал нашею рукой». Наверное, они оба не знали: что двигало их ощущениями в отношении друг друга. Внешне всё было очень спонтанно и случайно. И не имеет значения, как часто они виделись. При чём тут это?! Разве имеет значение частота встреч? Наоборот, это всё было очень необязательно, очень случайно, но, как мы знаем, «необходимость всегда пробивает себе дорогу сквозь бесчисленное множество случайностей». Они общались очень неоднозначно по насыщенности, иногда встречи были просто на ходу: привет — привет. Двумя словами, но что-то такое западало, маячило, пробегало, искрило. Я просто в этом убеждён. Во всяком случае — это то, что я видел. И то, что я говорю, — не есть переработка каких-то чужих высказываний. Скорее, наоборот. Это мой Даль, мой Высоцкий. Такие, какими они мне были даны раз и навсегда.

28 июля мы уезжали с кладбища с Олегом и Таней Лавровой, которая была его супругой в ранние годы. Кстати, это очень хороший период наших с Олегом взаимоотношений. Очень яркий! И Таня, насколько я знаю, этим периодом горда, она была как бы «мама» нам двоим. Замечательный период в Судаке, наше возвращение в Саратов: гастроли уже кончились, но снимался фильм «Строится мост» — это лето 1964 год… Эта ходьба пешком по судаковским дорогам! Как мы добирались в аэропорт без билета! Как мы летели на этом единственном АНТ-24 в Саратов! Как Татьяна нас ждала! Как она сказала:

— Мне казалось, что каждый-то по отдельности из вас не способен добраться, а когда вы вдвоём — так это вообще уже немыслимо. Вас уже надо считать на «том свете» и мысленно «похоронить».

Саратовские гастроли… ТЕАТР начался, а Студия в это время уже закончилась — умерла… Даль всё-таки ещё застал ТОТ «Современник»! Но так как он был моложе, то, грубо говоря, на его долю пришлось мало. Всего один год. Когда поехали снимать «Строится мост» — всё это уже просто кончилось.

Как это ни странно, но ведь Ефремов очень любил Даля. Хотя внешне не баловал и для труппы его «хлестал», наказывал как озорного непослушного мальчишку. Все мы наблюдали накопление чисто внешних факторов. Но Ефремов, наблюдая, ещё и первым понял всё… Как в рассказе Хемингуэя «Что-то кончилось». «Что с тобой, Ник? Ничего… Собираю хворост». Вот это, вроде «ничего»… Но кок «ничего»?! Но мало того, что Ефремов это первый понимал. Думаю, что Даль — был вторым… По инерции ещё пытались как-то что-то… Устраивали «сбор труппы» в этом большом номере-«люксе» и т. д. А Ефремов сидел, и у него по щекам текли слёзы! Он-то понимал, что кончилось. Вот и надгробие «Современнику»: 1956–1964.

Хотя потом Олег Николаевич и говорил:

— Боже мой… я ничего нового не изобретал… Это Немирович-Данченко говорил, что любому театральному организму дано счастливой жизни десять-пятнадцать лет. Ну, вахтанговцам — двадцать.

Так оно и было.

Тот, кто хоть раз видел квартиру Олега, его кабинет, отгороженный бутафорской книжной стеной, никогда не уйдёт оттуда без особого впечатления.

В последние два-три года Олег очень сблизился с Владом Заманским, невзирая на то, что Влад старше меня, а стало быть, их с Далем разница в возрасте должна была очень ощущаться. Но нет… Они прекрасно понимали друг друга.

И вот, как-то я рассказывал Олегу про то, как Заманский строил свою квартиру в доме рядом с ЦДЛ, как он чуть ли не три или четыре раза выходил из этого кооператива — столь бесконечно это длилось. Потом опять возвращался и, наконец… построил. Помню глаза Влада в тот момент: некая опустошённость. Впрочем, это всегда свойственно человеку. Есть движение, процесс — и всё замечательно! Потому что результат всегда хоть на йоту, но не такой, как ждёшь…