Коньячная бутылка, в которой оставалась примерно пятая часть и которую нам тоже вручили, — та самая, что стояла у Олега в номере. И стояла, судя по всему, с утра 2 марта — первого утра его приезда. Пришёл ли к нему туда этот Митя, принёс ли он с собой ещё, и они продолжили вместе — не известно. В запасе до пробы были сутки, она должна была состояться утром 3 марта, то есть на следующий день. Хорошо помню одно: на бутылке, на этикетке я засёк штамп «Москва — Киевская», отметка вагона-ресторана.

Что там было дальше — непонятно. Вернее, трудно сказать. А если и можно, то только с чужих слов.

В частности, Володя Миргородский — человек взрослый, серьёзный и достаточно ответственный (во всяком случае, тогда я это так воспринимал) — рассказывал нам с Лизой следующее:

— В ночь на третье Олег ночевал у нас. Как он благодарил мою жену утром!.. Он вообще говорил: «Ну, что вы, что вы!.. Ничего не надо!.. Я так… прилягу просто — и всё…». А она постелила ему постель. Утром мне нужно было рано на работу, поэтому мы вместе с ним сели в машину, и я довёз его до гостиницы на Брест-Литовском.

Помню, я спросил его:

— Володя… Вот вы довезли его — сколько было времени?

— Примерно восемь. Ну… начало девятого. У него до пробы — до одиннадцати часов — оставались ещё почти три часа, поэтому он сказал: «У меня ещё есть время… Я ещё немножко посплю».

— Ну, а дальше что?

— Да ничего… По дорожке, выложенной из плиток, он пошёл прямо к двери гостиницы, от поребрика, а потом вдруг резко обернулся. Я ему крикнул: «Олег! Значит, я за тобой часа в два прямо на студию заезжаю? Да? Ну, пока!». Вдруг Олег оттуда сказал: «Как пока?.. Не «пока»…». Вернулся к машине, приобнял меня как-то и говорит: «Прощай…». Ну, так сказал… без особого драматизма…

Говорил Володя и о том, что Олег несколько необычно простился в то утро с его женой, уходя из их квартиры. Якобы он подержал её голову в своих ладонях и произнёс очень печальные слова… Впрочем, все мы общались на эту тему уже после того как… так что тут работали у всех несколько воспалённое восприятие и воображение.

После этого мы с Лизой разговаривали с той самой дежурной по гостинице внизу. Она сказала:

— Так… Нормально… не то чтобы на рассвете, немножко рановато прошёл в номер мимо меня. Сказал: «Время есть. Два — два с половиной часа. Так что не будите меня. Мне позвонят со студии, и к одиннадцати придёт машина».

И машина пришла в одиннадцать… Но они же тянули-то так долго! Не знаю, подтверждается ли это рассказами других — всё это «кыеуськое»… Подошли к номеру, постучали. Тишина. «А як же ш так?.. Шо такое… нэ отвечав… А шо ж так?..» Прошло двадцать минут… тридцать… почти час… «Ну, нэхай… Можэ, спыть чоловык. Ну, давайтэ тохда постучым рядом у стэнку…» А время шло, шло, шло… И только уже в первом часу кто-то крикнул: «Да ломайте вы дверь!» Потому что ключ торчал в замке изнутри и был провёрнут.

Олег был ещё жив. Были ещё отдельные хрипы в лёгких, пена на губах. Отдельные, с интервалом в 40–50 секунд, удары сердца — уже даже не пульс. Конечно, приехала «скорая», но было уже слишком поздно… Что теперь винить врачей… Может быть, так произошло потому, что это была киевская бригада, а не наша московская. Хотя я не склонен был винить их в том, что чего-то из возможного не было сделано в тот момент, когда машина уже пришла. Надо же отсчитывать от того момента, когда ему стало плохо. В чём смысл случившегося — понятно… Если было принято снотворное, то смешивать эти вещи со спиртным нельзя ни в коем случае. А я-то верил в то, что всё было как раз наоборот, потому что Володя Миргородский говорил:

— Олег себя прекрасно вёл. Мы зашли к художнику Раду Юхтовскому, и он там говорил: «Как замечательно… Какая у вас чудная мастерская!..» Рад ответил: «Сейчас дело уже к ночи, но я надеюсь, Олег Иванович, что я вас когда-нибудь напишу». А Олег ему сказал: «Как это «когда-нибудь»? Когда-нибудь — это может не выйти… Давайте сейчас… Хотя бы набросок».

Всё время звучали вещи, как бы наслаивающиеся на некую предрешённость… Но главное то, что из всех рассказов этого Володи я понимал одно: что Даль вообще ничего не пил, наоборот даже… Более того, зная Олега, зная все эти дела, зная его и свой желудок, я у Володи спросил:

— А когда утром проснулись, и вы должны были его довезти до гостиницы, Олег что-нибудь поел? Это очень важно.

— Немного, но поел. Супруга, вроде, сделала там какую-то яичницу… Во всяком случае, что-то он жевал.

Короче, я совершенно исключал возможность этого дела. А два года спустя, когда снова приехал в Киев, со мной «доверительно поделились»:

— Ох, какой же вы наивный, Валентин Юрьевич!.. Какой же вы наивный!.. Да они сидели чуть ли не до двух ночи в ВТО — Даль и этот Митя, его сокурсник по Щепкинскому! И они там пили!

Наверное, Олег волновался, потому что он должен был быть в порядке к одиннадцати утра. Ему, конечно, хотелось поспать после такого «отрыва», и он вполне мог в номере принять ещё эуноктина, то есть к приезду машины лежал по ту сторону двери «придавленный» совершенно. Грубо говоря, у него практически были отключены двигательные функции. Поэтому даже если и были какие-то позывы… А вообще, здесь уже начинается очередная тёмная история, потому что, по официальной версии, его обнаружили лежащим на боку, что совершенно не вяжется с той картиной, которую я своими глазами увидел в морге. Позднее выяснилось, что полтора часа эти прошли и не в полной тишине. В гостинице были люди, слышавшие какие-то стоны и даже вскрики — возможно, зов на помощь…

И вот, когда я вернулся в Москву и рассказал всё это своей прежней супруге, она так грустно на меня посмотрела и сказала:

— Это самоубийство…

А я, по старой памяти (моё первое образование — юрфак МГУ), про себя рассуждал. Если это и самоубийство, то уж не такое откровенное, как всегда… Всегда видно, когда человек лезет в петлю. Вот тут уж я могу добавить: да, последние полтора года всё поведение Даля было отмечено определённой печатью. Есть такое понятие в субъективной стороне преступления, оно разветвляется: «хотел, желал и всё делал для того, чтобы наступил результат». Даль не хотел, но допускал. Олег всё время ходил по острию бритвы. Всё время был чуть-чуть «на грани», поигрывая с возможной ситуацией… Всё это окончательно взвешивается, когда есть результат, а результат был налицо.

Прокручивая в голове всё, о чём мы говорили в последние месяцы: о Монине, о театре, о близких — обо всём; соединяя это, я думал, что он был постоянно готов к любому финалу. Есть и ещё много определений в субъективной стороне дела, например: «не предвидел, но должен был предвидеть». Всё время какое-то ненапряжённое, без усилий, лёгкое погружение себя в потусторонность. Этакая двуединость: как бы ещё здесь, но уже где-то там…

В пределах человеческого общения двух существ, которые ногами ходили всё-таки по этой земле, я могу претендовать на то, что мы были достаточно откровенны с Олегом, но, наверное, оставался какой-то ещё и скрытый уголочек, который, вероятно, и Лиза не знала, а уж я-то — тем более. Уголочек, в существовании которого Даль не признавался даже себе самому.

Хоронили Олега седьмого марта на Ваганьковском. Когда оставалось ещё две-три минуты, я прочёл несколько строк Самойлова:

Вот эти семь строчек Давида так точно ложатся на его жизнь, на жизнь Даля… И Альке это очень нравилось! Просто по смыслу. Конечно, я читал со слезами… В этот момент, когда я прочёл стихи, и ещё оставалась, скажем, минута прощания, внезапно за моей спиной возникла какая-то женщина. Меня тихонько тронули под локоть. Я обернулся, совершенно… Можно представить, что за состояние в эти секунды. И мне протянули фотографию — Олег, Саша Жеромский и я — на похоронах Высоцкого на том же Ваганьковском кладбище, чуть более полугода назад… Наверное, когда я глянул на фото, в какие-то сотые доли секунды всё вспомнилось, и у меня на лице отобразилось что-то жуткое, тем более — в этот момент. Потому что эта дама сразу меня взяла за руку и сказала: