Прошло много засад с тех пор, много смертей увидел Килеев. Раньше, говорят, подсчитывали время до дембеля метрами съеденной селедки, банями, стоптанными сапогами. Теперь — засадами. В среднем одна засада в месяц. В Союзе быть водителем «Урала» означало везение, сладкую жизнь: склады, остановки, деревни, добрые старушки, охочие до ласки бабы. Нет тебе караулов, других нарядов, да и деньжат можно подзаработать. Главная опасность — не попасться в лапы к бабе, не жениться; не наглеть и грабить понемногу. Только и всего. А быть водителем в Афганистане — страшнее нет. Лучше всего сидеть, окруженным бетоном, и ходить в наряд на кухню. Чтоб вокруг бетона были танки, колючая проволока, минные поля. А так — дыра в ветровом стекле, а заодно и в голове. Каждую минуту, секунду может тебя хлопнуть афганский снайпер. А у них, говорят, все снайперы, особенно горцы. Они на свет появляются с винтовкой в руке.

«Нет ничего на свете противнее гор», — думал часто Килеев. Загруженный по самые борта «Урал» так воет, что собственной смерти не услышишь. Хуже всего головному — ему первая пуля, камень, мина. Чаще всего водители идут головными по очереди, иногда тянут жребий. Командиры уже давно не решаются посылать приказом водителя головным — ненависть обеспечена. Уже не один офицер поплатился жизнью за наглость, либо за то, что отдал приказ и сам сел в кабину головного грузовика. Также безумно следовать за бензовозом, лучше уж ехать спереди, как будто остается шанс. В прошлом месяце майору Трубецкому, хозяйственнику, всадили штык в горло, ночью и в собственной его палатке. Не успел майор толком проснуться, как его уже принял ад. Кто? Так много ребят было, желающих его смерти, — грабил он уж слишком безобразно, лишал слишком нагло солдат положенных калорий.

По вечерам перед отбоем часто писал Килеев домой, в Зуево, письма матери. Письма были всегда бодрыми, уверенными, и в них было столько нежности, сколько Килеев за всю довоенную жизнь не отдал матери. В ответ она писала, чтобы сын не простужался, съедал все, что ему дают, чистил зубы, как это делают культурные люди. И Килеев чистил. Писал он много и Тане. О ней Килеев вспомнил после первой засады. Учились вместе с 5 класса. Почему он избрал Таню невестой, Килеев не знал. Раз или два целовал ее на школьном вечере, в парке. Но дальше этого Таня не пошла, и Килеев забыл о ней. Теперь он ей писал даже о том, к какой стене приставит шкаф в их будущей комнате или квартире, как назовет сына и как дочь. Но от третьего ребенка Килеев отказывался. По нынешним временам и двое — много, даже слишком.

Об афганцах как о людях Килеев почти никогда не думал. И ничего к ним не испытывал. Ни хорошего, ни плохого. Во время засад он стрелял, выпускал свои четыре рожка куда-то вверх или вниз, но был уверен, что никогда ни в кого не попал, да и стрелял он не в людей. Просто, стрелял, потому что так положено. Тех называли душманами, басмачами, бандитами, американскими собаками, просто афганцами, но Килеев, повторяя иногда эти слова, на самом деле никак их не называл, глупо для него было называть пули иначе, чем пулями. Глупо, действительно, называть гранату басмачом.

Вдруг раздалась команда: «Привал!» Кто-то поинтересовался: «Что такое?» «Разведка мины нашла, саперов послали». «Вы что, ох…, в ущелье же стоим. Жить надоело?!» Это разрывался из соседнего «Урала» лейтенант Балашов, ненавидящий командира колонны подполковника Свистелькина за тупость и самодовольство. До Пули-Хумри оставалось километров десять. А после нужно было пройти Саланг. Балашов продолжал орать: «Нужно вылезти отсюда. Нас же накроют, что, они просто так здесь мины понаставили? Нужно поставить на головной пулеметы и подметать дорогу. А Свист все свистит».

Но было уже поздно. Да и все равно подполковник Свистелькин никогда не послушался бы совета лейтенанта Балашова. С десяток «Уралов» взлетели на воздух. Гранаты сыпались, как град. Главным стало не попасть под автомат своего же. Все палили в божий свет как в копеечку. Запах внутренностей, кала и мочи окутал Килеева. Он знал, что запах смерти придет после. Вдоль колонны метались бронетранспортеры прикрытия. Замыкающий колонну танк бил, задрав дуло, вверх. Лежа под своим «Уралом», Килеев думал, что если теперь или через минуту, даже с четвертью, на него свалится граната, то ни от «Урала», ни от Килеева ничего не останется. Совсем ничего. Он также подумал, что следовало бы все-таки расстрелять все четыре рожка. Надо снять предохранитель, постараться, чтобы не очень дрожали руки. Все вышло неплохо. Килеев высунул из-под машины свой АКМ и стал всаживать в камни одну очередь за другой. Ему кто-то как-то сказал: «И здесь цветет сирень, только она не наша». Вспомнив об этом, Килеев стрелял и повторял сквозь зубы: сирень, сирень, сирень. Рев МИГа показался ему лаем спешащей ему на помощь любимой собаки. Хотя, что мог сделать МИГ, летевший слишком быстро? Все же засада прекратилась.

Килеев себя общупал — ни царапины. Он снова напишет вечером бодрое письмо матери, страстное Тане. Расчистили дорогу довольно быстро, погрузили трупы, около тридцати. Что осталось от подполковника Свистелькина, положили отдельно. Балашов не мог скрыть удовлетворения: «Есть все-таки справедливость». При этом он смотрел на небо, но все знали — говорит он о Свистелькине. Колонна тронулась. Люди хотели пить.

За полтора месяца до дембеля младшему сержанту Килееву оторвало в засаде левую кисть.

От деревни почти ничего не осталось. Называй кишлак деревней или не называй, от этого дело не меняется — дома надо разрушать, людей надо убивать. Работа трудная, даже если жертвы особенно не сопротивляются. Казалось, за два года почти беспрерывных операций по очищению территории дружественного Афганистана от душманов или, как говорили в батальоне, от населения, капитан Игорь Белоус и его люди должны были бы привыкнуть ко всему… Позади остались ощущение странного медленного самоуничтожения, тупой взгляд, направленный на собственную рвоту, обход женских и детских трупов, знание, что невозможно будет по возвращении домой добродушно вспомнить собственное детство. А самовнушение? Сколько ребятам повторяли, что нельзя живым попадать в руки душманам, замучают, изуродуют. Звери они, а не люди. Да и были бы они людьми, давно бы сдались, не могут же они думать, что есть у них, у афганцев, хоть один шанс на победу. Ну, устроят им колхозы, эка невидаль. Не хотите, тем хуже для вас, заставим вас, дураков, родину любить, не на этом, так на том свете. Подобная странная логика, согласно которой выходило в сущности, что слабый не имеет нравственного права защищать родной дом, родных, веру, приносила свои плоды. Попадавшие в засады ребята стрелялись, бросались на смерть похлеще Матросова.

«Но вот теперь, подумал капитан Белоус, глядя, как все четыре отделения садились в бронетранспортеры, — наступила усталость, от которой не спасают даже хорошо подобранные слова. Люди не хотят больше звереть. Я скоро получу звездочку, а кому, скажите, не хочется стать майором в двадцать шесть лет. Не было бы войны, был бы я как пить дать еще летиком-лейтенантиком. Странно, но я сам не хочу больше ни убивать, ни погибать, хотя наверняка буду еще убивать и, возможно, даже и погибну». «Глупо все это, — решил Белоус, но тут же философски спросил себя; А что не глупо в нашей действительности?»

К чужой местности и стране все давно привыкли, потому, найдя привычно позицию, непригодную для засады, капитан Белоус разрешил привал и обед. Афганское лето жарило вовсю, и капитан видел, как сержанты следили за тем, чтобы позабывшие себя от усталости и напряжения люди не снимали пилоток. Поставь свой АКМ на предохранитель, расстегни гимнастерку — и баста. Капитан вытащил бинокль, проверил местность, позволил себе успокоиться. Под камнем, на котором устроился капитан, расположилось отделение сержанта Байкова. В безветрии запахло анашой. Белоус видел, как люди доставали одеколон, как лили его в брезентовые кружки, как сыпали в одеколон так называемую любовную улыбку, белый порошок, которым можно как будто чистить зубы. Капитан наблюдал как его люди после, вставив в зубы кусок рафинада, тянули отраву. Он знал уже давно, что жизнь дороже уставов и дисциплины. Не один глупый офицер получил за ретивость, за упрямство автоматную очередь в спину, и все понимали — сыграла круговая порука. Уж слишком привыкли люди убивать себе подобных, причем безоружных, чтобы их могли остановить звездочки на погонах, звание и должность, раса, национальность и прочая чепуха. Им, в сущности, было даже как-то приятно прикончить человека, которого они могли искренне считать сволочью, ублюдком. Поэтому капитан Белоус почти дружелюбно смотрел, как одурялись его люди.