— Я по-русски не говорю, я по-русски шпарю!

Полковник Б. тоже «шпарил», не спотыкаясь даже на идиоматических оборотах, — сказывалось долгое, а теперь и постоянное общение с нашими авиаторами.

Должен, однако, заметить, что свое знание русского полковник поначалу использовал для словесных маневров: мало ли чего с кем случается, в печати надо говорить о типичном… Неожиданно помогли хозяева кабинета, которым тоже хотелось послушать Б., начали меня демонстративно убеждать, что историю слишком раздули, что мост и без мешков бы упал — такой слабенький мостишко… Полковник на это обиделся:

— Записывайте. А вы, молодежь, слушайте и учитесь.

Излагаю рассказ В. по блокноту, без рассуждений и комментариев.

«Мы проводили операцию против душманов, дело было на северо-востоке, в горах. Там над рекой стоял длинный узкий мост. Душманы по этому мосту туда-сюда ходят: ни окружить их, ни от базы отрезать. Вызывает меня генерал-лейтенант, руководитель операции: надо, говорит, мост взорвать, после операции восстановим, другого выхода нет. «Есть, отвечаю, взорвем».

Посылаю пару вертолетов, они под обстрелом заходят, бросают по две бомбы — прицельно бомбят, рассеивание минимальное, но в полотно моста не попали. Посылаю еще четверку — та же история. Больше вертолетов нет, да и сумерки уже. Прихожу на командный пункт, генерал-лейтенант спрашивает: что с мостом? «Завтра займусь, — говорю, — лично». Он головой качает, хмурится. Ну, не станешь же пехоте объяснять, что летчики отработали, как могли, просто дело весьма деликатное: американцы во Вьетнаме на един мост четыре с половиной тысячи бомб сбросили и все равно не разбили. Тем более что наш мост особенно вредный; единственный каменный бык посреди реки, от него к берегам железные рельсы положены, на рельсах доски — если даже попадет бомба, то доски прошьет насквозь и всё.

Назавтра так и случилось: опять посылаю пару за парой, вечером доложили, что попадания есть, а толку нету. К генералу даже не пошел: без меня расскажут, что и как, стыдно лишний раз на глаза показываться.

Утром третьего дня иду сначала в пехоту. «Взрывчатка есть?» «Есть, — отвечают, — два мешка, да зачем вам?» «А бикфордов шнур?» — «И шнур есть, но вам-то зачем?» — «Трех саперов дадите?» — «Дадим, а для чего?» Пожалуйста, говорю, лишнего не спрашивайте, я к вам еще зайду.

Генерал-лейтенант на меня уже и не смотрит. «Когда мост взорвешь?» — бурчит сердито. Сегодня, отвечаю, взорву Занимаюсь им лично. Ну, он немножко порассуждал о моей личности, но я и без этого был на нервном взводе. Бомбить никого не посылаю, приказываю вертолетам ждать, бегу в пехоту. Там связываем два мешка взрывчатки веревкой, прилаживаем бикфордов шнур, грузим все это в машину, садимся с саперами, мчим к вертолетам, перегружаемся, летим. Попутно еще прикрепляем к мешкам веревку подлиннее, вяжем на ней узлы, чтобы в руках не скользила.

Четверку вертолетов пускаю вперед и, пока они по берегам работают, подкрадываюсь вдоль русла и над мостом зависаю. Двое бойцов меня за ноги держат, я из вертолетной двери мешки выталкиваю. Вытолкнул, а веревка как заскользит! Еле удержал. Вот, пожалуйста на пальце шрам, можете посмотреть. Но это еще полбеды: хуже, что в конце концов веревка оборвалась и мешки наши грохнулись. Упали удачно, на мост, прямо около быка, но ведь бикфордов-то шнур мы поджечь не успели!

Летчики ситуацию поняли, кричат, из кабины;

— Садимся?!

Спрашиваю лейтенанта-сапера:

— На сколько минут у тебя шнур?

— Минуты на три, может быть, на пять, не больше.

Крутнулись к берегу, сели на гальку, у самой воды.

Беру лейтенанта и одного бойца — второй по ближним кустам из автомата лупит, бежим что есть духу к середине моста, перекладываем мешки поудобнее, кричу лейтенанту:

— Поджигай!

А он по карманам себя хлопает, глаза круглые: спички у того солдата, который стреляет. Плохо мы еще воспитываем лейтенантов, не понравился мне беспечный лейтенант этот. Командую:

— Бегом к вертолету, пришлите сюда, который со спичками, я прикрывать буду!

Строчу из автомата по противоположному берегу, там ведь тоже кусты, аллах разберет — может, и оттуда по мне стреляют: грохоту вокруг много. Одновременно пячусь к своему вертолету. Пронесся мимо солдатик со спичками, чиркнул, обратно бежит.

Поднялись, отлетели, кружимся в стороне. Три минуты, пять минут, десять — нет никакого взрыва. Спрашиваю бойца:

— Сынок, ты точно поджег? Пальцами чувствовал, когда загорелось?

Божится: все сделал, как надо, и пальцами чувствовал.

— Если, — говорю, — через две минуты не рванет, летим к мосту, но садиться не будем: обвяжем тебя, сынок, длинной веревкой и опустим — снова подожжешь.

— Есть! — отвечает. — Сделаю, товарищ полковник.

Готов выполнить приказ, не задумывается даже. А в вертолете, ясное дело, никакой веревки больше нет — ни короткой, ни длинной. Только поговорили с бойцом — ба-бах! Обрадовались, обнимаемся, летим к мосту: стоит, проклятый, как и стоял. Да что же он, заколдованный?! Снизились, сбоку зашли — отлегло от сердца; конструкции обломились, рухнули от быка в воду, просто сверху-то кажется, что линия ровной осталась…

Прилетели, пошел я на КП. Генерал-лейтенант хмурый:

— Разве тебе летать разрешается?

— Так точно. При назначении на должность получил разрешение командующего, потому что теоретиков много, а практиков мало. Он, правда, на меня посмотрел как на сумасшедшего, но в исключительных случаях летать позволил.

— Сумасшедший и есть… Так ты самолично бомбу влепил?

— Не было никакой бомбы. Мешками отработали.

Переждав наш смех, полковник шутливо закончил:

— Такие крепкие люди, как я, по пословице только в Сибири рождаются. Хотя, конечно, без исключений никакого дела не бывает…

Самолет зарулил на дальнюю стоянку. В салоне торопливо отстегивали растяжки от уазика, у которого недоставало брезентового верха и наверняка чего-нибудь внутри: при погрузке его кое-как завели с попытки этак пятидесятой. Но в Н. знали, что борт доставил машину, и лишний транспорт на стоянку решили не гнать. Простился с летчиками, пошел напрямик: через рулежную полосу, потом через взлетно-посадочную.

Сюда, на этот относительно близкий аэродром, попал сам не пойму как: то ли случайно, то ли неотвратимо. В первую афганскую командировку провел три дня у наших десантников, стоявших лагерем на краю аэродрома, подружился и побывал в кое-каких внелагерных экспедициях с майорами Вячеславом Жуковым и Николаем Мамыкиным, работал (как журналист, конечно) в местных охранениях, несколько раз выбирался к афганским летчикам и зенитчикам — короче говоря, информацию и впечатления собирал добросовестно, с запасом. В нынешней поездке планировал посетить другие гарнизоны, далекие углы страны, что и выполнял без отклонений. И вдруг, высаживаясь из одного самолета, чтобы спешно бежать в другой, улетающий именно в «угол», услышал переговоры экипажа: обед откладывается, приказано срочно перебросить людей и груз в Н. Стал в тенек под крылом — плоскостью, как чаще говорят летчики, и занервничал: так захотелось вдруг рвануть по старому адресу!..

Мой товарищ по газете однажды рассказывал: до сорока лет неудержимо тянуло в памятные места, туда, где много пережито, а после сорока — как отрезало, не тянет. Я решил, что мне в Афганистане не обязательно дожидаться, пока перестанет тянуть по старым адресам…

Выпрыгнул из люка борттехник: «добро» на взлет получено, убрал тормозные колодки. Махнув рукой на свои рефлексии, влез следом за борттехником в самолет.

И вот шагаю по громыхающим железным секторам рулежки, по бетонным плитам взлетно-посадочной полосы знакомого аэродрома Н., ориентируюсь по интуиции — вроде бы лагерь десантников там, за полосами, а спрашивать неудобно, да и не у кого: авиаторы почти не вылезают из самолетов и вертолетов, взлетают, садятся — работают, в общем. Между взлетно-посадочной и предполагаемым лагерем промчался по грунтовой дороге грузовик, поставил высоченную пылевую завесу. Сквозь оседающую пыль постепенно, не сразу, узнаю приметы лагеря. Трудно дышать, даже когда уже форсировал пылевую завесу. Не сразу понимаю, что тяжело дышится от волнения.