Новое руководство Афганистана возвратило многим гражданам незаконно изъятое у них в дни диктатуры Амина имущество. Осуждена аминовская практика безоглядных, не учитывающих местные условия репрессий по отношению к духовенству.

Нет, Амину не было дела до реальной жизни парода, он не видел, не хотел видеть трудностей, порожденных его безответственной политикой. Построить справедливое общество, конечно, в тысячу раз сложнее, чем выстроить или хотя бы приспособить для себя уже построенный дом. Амин не сгодился ни для той, ни для другой работы. И когда карточный домик его диктатуры начал разваливаться, он готов был на любое предательство, не прикрытое даже «левой» фразой. Не успел. Помешали.

…Поздним вечером, возвратясь в палаточный лагерь, долго стояли с Бокаревым под звездным куполом, курнули. Над горами плыла большая луна. Бокарев читал сочиненные недавно стихи, в которых резанула слух строчка: «Луна, кровавая Селена…» Да, я тоже видел в Афганистане, что кровавая.

Тяжело дни напролет ходить в мокрых сапогах, урывками спать в уазике или в вертолете, мерзнуть в окопах сторожевого охранения, поджидать попутной машины или летной погоды, мучаясь тем, что где-то без тебя происходит самое важное и интересное. Но труднее всего — доехав, долетев, встретившись, снова прощаться. И никто не скажет, на сколько.

А сами встречи бывали порой очень коротки. Листаю блокноты: чья-то случайная фамилия, судьба без фамилии, эпизод без обстоятельств, пейзаж без всякого эпизода, а вот совсем личное, к делу вроде бы не относящееся, но не случайно же записал именно в тот день, в ту минуту — значит, относится к делу.

…Не курить мне теперь сигареты «Ту-134». Не смогу, раз, на свою беду, пожадничал.

Летели долго, сделали несколько запланированных посадок и еще одну, по просьбе летевшего с нами офицера-танкиста — незапланированную. Здесь, в этих глухих местах, недавно прошло наше танковое подразделение. В пути один из танков был поврежден. Буксировка тяжелой, многотонной машины в горах — дело практически невозможное. Командир подразделения приказал экипажу остаться, поджидать ремонтников.

…Еще крутятся по инерции лопасти, но борттехник уже дергает меня за рукав: пора, сейчас снова запустят движки. Четверо очень молодых ребят в застиранных танковых комбинезонах стоят в глубоком снегу, через силу улыбаются. Забрать бы их сейчас в вертолет, добросить до родного лагеря. Но нельзя, да и сами они, конечно, не согласятся — служба. Спрашиваю, есть ли еда, патроны, курево.

— Есть, есть… Спасибо… Все нормально!

— Сигарет, конечно, маловато, — признается командир экипажа, сержант. — Но по паре штук еще осталось.

Отправляясь в этот полет, положил в бушлат две последние пачки «Ту»; одну отдаю ребятам, вторую решаю сберечь: бог его знает, сколько еще мотаться, где приземлимся. Борттехник снова дергает за рукав, торопливо записываю в блокнот фамилии ребят из экипажа: сержант Харчев Виталий, рядовые Мухаметкалиев Оралбек, Шайкамалов Тимур, Шуминов… Имя Шуминова записать не успеваю — уже вовсю раскручиваются лопасти. Ничего о тех ребятах больше так и не сумел узнать, остались только фамилии в блокноте и зло на себя за то, что сигарет пожалел. Афганский старожил этого бы не сделал.

…В некоторых лагерях есть между палаток землянки, их часто называют бункерами. В землянках, честно говоря, ни разу не ночевал, но бывать приходилось.

Спускаюсь по крутым, очень узким ступеням, открываю дощатую дверь, затем откидываю брезентовый полог. В проходной комнатке на столе — телефоны и рация, во второй и последней — четыре кровати. Стены задрапированы белой сеткой, на тумбочке в углу стоит маленький телевизор «Юность-Р603». Майор Валерий Нестеров, посмеиваясь, рассказывает, как горячился командир части перед Московской олимпиадой: собрал связистов и всех, разбирающихся в электронике, произнес речь о славе советского спорта, пообещал пятнадцать суток отпуска тому, кто наладит телеприем. Тогда это оказалось невозможным, но скоро телевизионной проблемы для наших людей в Афганистане не будет: на Кабул через специальный спутник уже транслируется отечественная программа, на повестке дня — расширение зоны приема. Телевизоры, работающие и не работающие, в лагерях уже припасены…

В том бункере запомнилось и множество фотографий над кроватями. Вот подполковник Артуш Татевосович Арутюнян стоит у газетного киоска, обняв за плечи двух сыновей, у младшего на голове — отцовская форменная фуражка, все трое очень счастливы и, по всем признакам, горды тем, что снимаются в такой хорошей компании. Рядышком — целая фотогазета: Арутюнян сфотографировался с каждым из своих родственников, а их много…

Над кроватью майора Николая Андреевича Терещенко тоже строго семейные снимки. На одном из них двое мальчишек в школьной форме, с цветами. Наверняка сыновья, но Николая Андреевича видел лишь мельком, уточнить не успел.

Нестеров повесил над койкой всего один снимок и одну картину — увеличенную копию этого снимка. А засняты его близнецы Кирилл и Димка, они же для наглядности перерисованы. Розовые, беспомощные, голые — лежат на животиках, прогнулись, демонстрируют один из первых навыков: умение держать голову.

Родились Кирилл и Димка два года назад, когда их отец уже шел через горы в Афганистан. Валерий Нестеров повидал сыновей однажды в отпуске, а затем получал известия об их подвигах только в письменном виде. В последнем по времени письме жена сообщала о трагической судьбе дорогого пианино, к которому близнецы долго не могли подступиться, но затем нашли гвоздь, вставили в замочек, стукнули молотком, подняли освобожденную крышку и начали лупить молотком по клавишам.

Для Нестерова рождение близнецов было делом престижа в то время он командовал батальоном, и его заместители — начальник штаба, замполит, зампотех уже имели двойняшек.

…Для ощущения ночи нужна земля. Эта фраза пришла ко мне в ночном вертолете. На аэродром прибежал в последние секунды, когда, сверкая фарами, отъезжали от вертолетов машины, а сами вертолеты ревели, гудели, и из открытых дверей вырывался включенный в салопах свет. После взлета свет выключили, глаза не сразу привыкли к темноте, и вдруг показалось, что так и надо: мир вокруг есть, был и всегда будет черным, ночи и дня попросту не существует. Лишь через три — пять минут, когда мы были уже высоко над горами, глаза начали угадывать землю: она была тяжело-серой. И я ощутил ночь.

Пока в салоне горел свет, успел записать фамилию своего соседа: старший лейтенант Юрий Татаринов, временно исполняет обязанности командира 9-й роты. О, это не простая рота! Когда-нибудь о ней сложат поэмы и повести, напишут песни. Впрочем, песни уже есть, но пока они понятны только тем, кто был в Афганистане в декабрьские дни 1979 года и знает о первых героях. С тех дней и до нынешних 9-я рота — особая рота.

Полет чрезвычайный, непредвиденный. Далеко в горах бандиты напали на объект, охраняемый нашими и афганскими солдатами, оттуда успели передать в лагерь, что положение критическое, потом связь прервалась. Командир части поднял по тревоге разведчиков, да не учел, что помощником дежурного стоял сержант из 9-й роты… Разведчики перекрыли норматив выдвижения к аэродрому, но их опередила 9-я. Пообещав Татаринову строгое наказание за «самодеятельность», командир все же отправил на последнем вертолете и его отборных парней.

Юрий успел при свете назвать мне фамилию своего солдата, которого очень просил упомянуть: рядовой Цолак Синдоян. Цолаку однажды в горах повредило ногу, но он остался в строю до конца марша, а потом, подлечившись в госпитале, приговоренный военно-врачебной комиссией к увольнению по состоянию здоровья в запас, всеми правдами-неправдами пробрался в родную роту, продолжает служить, да еще как!..

Пилоты дверь в свою кабину не закрыли, там, как красные угли, светились приборы — впереди, по сторонам, даже на потолке. В салоне на левой стене тоже алела россыпь циферблатов и стрелок — приборная доска бортмеханика. В ее скудном, тревожном, зыбком свечении взгляд различал, а может только угадывал, смутные контуры сидящих людей, короткие автоматы на коленях, подсумки, ящики, пулеметные и гранатометные диски на полу вертолета.