В штабе афганской дивизии познакомились с подполковником Владимиром Тимофеевичем Добышем. Он провел тут не один день, уверяет, что кое-чему, особенно действиям в горах, у афганцев можно и поучиться.

Самая большая проблема для афганской армии, говорит Добыш, это проблема малой грамотности, в подтверждение называет несколько цифр за первый после апрельской революции год. Из тогдашних призывников дивизия получила 3326 совершенно неграмотных. Среди солдат, уволенных в запас в течение того же года, 2996 человек уже умели читать и писать. На дивизию было 170 букварей — маловато, конечно, но где взять больше? Занятия по ликвидации неграмотности проводились два раза в неделю по два часа каждое — это, учитывая служебную и боевую нагрузку, немало.

Спрашиваю Добыша о самом впечатляющем за первые недели пребывания в Афганистане, и он вдруг расстраивается:

— Дети. Конечно же, дети. Жалко их — ну просто слов нет. Голенькие, босые, по снегу бегут — попрошайничают. Недавно с полевого хлебозавода хлеб на грузовике везли, а в горах тяжело ехать — мотор перегрелся, остановились у какого-то селения. Я старшим в машине ехал, а водителем был таджик, у них язык с афганским похожий. Детишки из домиков выбежали, обступили нас. Гляжу: мой таджик одного паренька на руки поднял, спросил что-то, а потом заплакал и в кузов полез. Достал оттуда несколько буханок, ребятишкам роздал — они их по кускам разорвали. Еще одну буханку, целую, мой таджик дал парнишке, с которым разговаривал. Малец буханку к животу прижал, сложился, как перочинный ножик, так что голова где-то между колен оказалась, и бежит, спотыкается: ведь дороги-то впереди не видит. Даже не подумал малец, что мог еще чего-нибудь получить. Я водителя не ругал, поинтересовался только, чем его этот мальчишка пронял. «Спрашиваю — почему грустный? Потому что живот болит. А живот почему болит? Потому что давно не кушал…»

После этого воспоминания Владимир Тимофеевич подозрительно быстро отвернулся и ушел в соседнюю комнату звонить. Вернулся минуты через три, деловой и спокойный:

— Если командир не возражает, концерт откладывать не будем: артисты могут приехать хоть через час.

Афганский комдив не возражал, послал своего начальника политотдела оповестить народ — благо, к штабу дивизии стянули на время событий несколько батальонов, после чего Добыш еще раз созвонился с ближним советским подразделением, откуда должна прибыть солдатская самодеятельность. Мы с Павленко посовещались и решили остаться на концерт, возможность такая была.

Вечером едва узнал длинный, уже знакомый с обеда зал. Стол разобрали и вынесли, на его месте тесно стояли скамьи. Впрочем, они только угадывались: зал был набит, как говорится, битком. Начался концерт, и я своими глазами увидел один из национальных талантов афганцев — талант сопереживания. В кульминационный момент солдатского танца с первых рядов вскочили несколько человек и, выбежав к нашим ребятам на сцену, тоже пустились в пляс. А когда наш сержант, таджик по национальности, запел под баян песню о Ленине, поднялись афганские солдаты в задних рядах, и оттуда на весь зал прозвучало: «Смерть империализму!» Весь зал стоял, весь зал скандировал, выбрасывая вверх сотни смуглых рук. Странное дело, но это скандирование не заглушало, а поддерживало песню.

После концерта долго не расходились. Каждого из нас обступили афганцы, у многих были на груди золотистые звездочки и значки с изображением Ленина — видимо, участники самодеятельности привезли кое-какие подарки. Здесь, в зале, я познакомился с афганским комбатом Зией — уже немолодым, крупноголовым, начинающим лысеть капитаном. Зия неплохо, хотя порой с забавными неточностями, говорил по-русски, был как-то трогательно откровенно рассказывал, что устал воевать, что молодежь храбрая до первой увиденной крови, а потом наступает перелом и нелегко поднять в атаку, что в горах техника бесполезна — все равно приходится воевать «глаз против глаза»…

С корреспондентом военной газеты Сергеем С. мы были на афганской земле одновременно — в начале зимы 1980 года, но лично встретились лишь через полгода в Москве, когда он поступал в военную академию. Правая рука Сергея была еще, в гипсе.

Он и рассказал мне о последнем рейде моего знакомого капитана Зии.

…Выехав из штаба афганской дивизии, уазик долго прыгал по плохой каменистой дороге, пока фары не выхватили из темноты четыре длинных саманных барака — штаб и казармы батальона. Дремавший на переднем сиденье капитан Зия устало выбрался из машины, повел Сергея в штаб, отдавая на ходу дежурному короткие непонятные приказания.

В темноватом бараке собрались командиры рот, капитан развернул на шатком столе помятую карту, ткнул пальцем в пятнышко горного кишлака. Офицеры согласно покивали и разошлись.

— Я приказал всем спать, — повернувшись к Сергею, объяснил Зия. — Завтра очень тяжело, дорога в горах нету. Сначала ехать, потом много идти.

Висевшая над столом лампочка потускнела, погасла, потом снова разгорелась, вольфрамовая нить в ней мерцала красновато-кровавым светом, напоминая дождевого червя, изогнувшегося на рыболовном крючке. В этой полутемной грязноватой комнате к Сергею пришло вдруг пронзительное ощущение суровой реальности жизни. Утром было плохое настроение, он подумывал даже, не отложить ли работу над репортажем об афганских солдатах до лучших времен. Все же пересилил себя, преодолел необъяснимое и потому болезненно плохое предчувствие, убедил афганского комдива послать его именно в этот батальон, уходящий в опасный рейд. Убедил, добился — оттого и приятны ему эта тусклая комнатка, этот немолодой лысеющий капитан.

— Давай мы тоже спать. Ложись здесь, это тепло, — сказал Зия, вороша на единственной в штабе койке мятое верблюжье одеяло и брошенную вместо подушки старую шинель.

Сергей попробовал было отказаться, понимая, что Зия уступает ему свою кровать, но капитан уже выключил свет, прилег на скамью, стоящую по другую сторону железной печурки.

Несколько минут лежали молча. Потрескивала печь, мерцал на глиняном полу бледно-розовый отблеск углей, шевелилась от сквозняка брезентовая оконная шторка, с улицы доносилось притоптывание мерзнущего часового, за стеной кто-то заунывно вполголоса то ли пел, то ли молился. Капитан заворочался, вздохнул:

— Очень я нехорошо сделал, очень плохой человек.

Сергей невольно усмехнулся: за что это Зия так по-детски на себя обиделся?

В темноте прошлепали босые ноги, затрещала рвущаяся бумага, капитан придвинул к кровати тумбочку, положил на нее разорванный пакет:

— Кушай курагу, хороший курага, вчера купил.

— Спасибо, Зия. Только зря ты пакет разорвал: все равно столько не съедим.

— Моя жена очень любил курагу, — после долгой паузы заговорил Зия. — Я приду — она ждет. Мы сначала бедно жили. Офицеров наших квартир нет. Деньги плати — живи.

— На частных, значит?

— На чужой квартира. Много денег давай. Детей токе много. Сапог у них нет. Когда снег, дети квартира сидят, хозяин ругается, я ему говорю: убью. Жене все равно курага покупал, очень хороший был жена. Любил меня.

— Прости, Зия, ты все говоришь — была… Она умерла?

— Жена поехал домой, душманы убил.

— Зачем же ты ее одну отпустил?

— Я служил, — глухо ответил Зия. — Долго домой не был, жена тоже не был. У жена отец умирал, он в горах жил, кишлак маленький, далеко. Жена одна поехал, я не мог, у меня батальон, я командир. Время сложный было. Амин, мы знаем, Тараки убил. Что потом — не знаем. Много Амин людей забрал, убил, тюрьма посадил. Мне плохой человек с гор говорит: уходил из армии или семью режут. Я человек арестовал, командир дивизии прошу: дай три дня отпуск. Еду за жена — она уже мертвый.

В темноте белело пятно нижней рубахи капитана, он сидел на скамье, опустив между колен подсвеченные заревом углей руки, ссутулив плечи, склонив на грудь голову. Сергей машинально жевал сушеные абрикосы. Зия тоже потянулся за курагой, долго не мог захватить пальцами, только назойливо шуршала бумага.