— А вот со мной в отпуске был случай. Иду по родному городу, совершенно, понимаешь, спокойный. А тут на автобусной остановке двое типов к девчушке пристают, руки уже выламывают. Ну, я подошел, коротко так с этими двумя побеседовал. Девочку в автобус посадил, отправил. Правильно я поступил?

— Неправильно, — попытался сгладить ситуацию Демидов. — Если девушка ничего себе, надо бы познакомиться, домой проводить.

— Я тоже думаю, что неправильно, — серьезно подытожил Музычин. — Кулаками серьезных проблем не решишь…

— Ты все-таки хорошо о этими типами поговорил.? — задумчиво спросил Маковой.

— Умеренно, без больницы.

— Это все потому, что ты зарядку перед отпуском не делал, я помню. Завтра в шесть утра подниму, тренировать буду.

Но в шестом часу нас разбудил не Маковей, а гул вертолетных двигателей. Пока оделись, добежали до полосы, лопасти двух «ми-восьмых» уже остановились, экипажи вышли перекурить. Мне тоже разрешили лететь, торопливо записываю в блокнот фамилии первого экипажа: командир — капитан Виктор Мокрецов, летчик-штурман — лейтенант Касым Давлеталин, борттехник — старший лейтенант Петр Боровков. Сверили по картам маршрут, поднялись по откидной лесенке в машину. Уже запустили движки, когда Гладков, спросив что-то у Демидова, прокричал в мою сторону:

— Пересядь во второй, не будем скучиваться!

Фамилии членов экипажа ведомого вертолета записывал уже в полете. Едва успел это сделать: километрах в пятнадцати от лагеря, над сужением долины, вертолеты круто изменили курс, пошли было вверх, но долина и без того высокогорная, движки не тянули, ведущая машина резко скользнула вниз, потерялась из виду. Через несколько секунд прервалась связь. (Командир нашего вертолета капитан Василий Степанов позже сказал, что последней фразой в захрипевшем эфире была «Пытаюсь сесть», но ни летчик-штурман Владимир Чередник, ни борттехник Виктор Тамилов ее не слышали. Пока было ясно одно: ведущего мы потеряли.)

На третьем круге от увиденного внизу сжалось болью сердце: пятнисто-зеленая, краснозвездная тушка родного вертолета лежала на правом боку в глубоком, кривом и узком ущелье, сплошь усыпанном огромными валунами. Сесть рядом было невозможно…

Больше часа, пока не замигала тревожная лампочка топлива, а главное, пока не пристроилась в хвост пара свежих, вызванных с базы вертолетов, водил над ущельем свою машину капитан Степанов, затем повернул к лагерю. Сели с трудом, повреждены лопасти и стойка правого колеса. В салон с разбегу загрузились десантники, десять человек.

Старший десятки Сергей Музычин отчаянно кричит, превозмогая рев двигателей:

— Они живы? Живы или нет?!

Вертолет снова взлетает. Да, в ущелье сесть невозможно, а над ущельем крутые холмы, но надо выбросить группу Музычина ближе, как можно ближе к упавшему вертолету. Командир ведет машину прямо на склон ближайшего холма, резко гасит скорость. Это не посадка, это удар, падение, оправданный лишь трагизмом ситуации риск. Вертолет катится по склону вниз, все ближе к земле опускаются лопасти. Борттехник Виктор Томилов выбрасывается из двери, хватает огромный валун, успевает подсунуть его под колесо. Вертолет накреняется, разворачивается, останавливается. Лопасти вспарывают воздух в двадцати сантиметрах от грунта.

Музычин выпрыгивает первым, за ним — радист, за радистом — Маджид Абдурасулов.

На последних литрах топлива вертолет Степанова снова возвращается в лагерь. Здесь, на холме, у палаток уже стоит раскладной стол с картой, возле стола сгорбился радист, сидят на табуретках из ящиков офицеры, ходит, часто смотрит в небо, пытаясь сдержать душащие ее слезы, Вера Ивановна. Пока Степанов высаживал десантников, Демидов из упавшего вертолета сумел пробиться по своей рации в эфир, но почти сразу связь снова прервалась: горы, проклятые горы! Несколько секунд слышен доклад Музычина: группа продвигается к ущелью, скоро начнет спуск…

Владимир Маковей мечется от рации к короткой колонне машин, выстроившихся на лагерной дороге. Нет, техника напрямик по единственной горной тропе не пройдет, вся надежда на группу Музычина. Загудел в небе еще один вертолет, вышел в эфир Демидов: группы соединились, начинают подъем из ущелья, в упавшем вертолете погиб Гладков…

…Федор Борисович, как мы мечтали с тобой, что встретимся зимой в твоем Лаврушинском переулке, поднимем стаканы за тех, кто в Афганистане. Федор Борисович, я не верю в то, что случилось, и все мы, твои друзья, не верим. Взгляни, как плачет в ночном лагере весельчак Сережка Музычин — он дважды терял сознание в нечеловеческом спуске в твое ущелье, он был впереди, вместе с Маджидом. Смотри, как шатается, не может снять с плеч рацию Коля Демидов, как ткнулся лицом в борт боевой машины Володя Маковей — он делал все, что мог, но не все пока может техника…

И снова вечер, снова над лагерными палатками, над затерянной в афганских горах долиной повисла тяжелая дымчатая луна. Утром взойдет солнце, и как же хочется, чтобы оно засветило наконец над спокойной, мирной страной! Ради этого здесь служил и погиб Гладков, ради этого здесь еще остаются служить наши прекрасные ребята.

Корреспонденты охотно и много летают, но перед летчиками нередко остаются в долгу… Написал эту фразу и задумался. Авиаконструкторы утверждают, что если самолет красивый, то он полетит. Но слово не самолет. Красивая фраза часто вызывает недоверие, потому что на ее красивость истрачена какая-то часть смысла.

Итак, корреспонденты охотно летают, охотно и много пишут о летчиках, но, к сожалению, мало и редко пишут о тех экипажах, с которыми летают почти постоянно, — редко пишут об авиаторах-транспортниках. Чаще их воображение занимают летчики, которых они встречали на земле, с которыми сумели подробно, без тряски и гула движков потолковать о небе.

Самое большое расстояние, пожалуй, я пролетел о вертолетчиком капитаном Валентином Швыдким. Правда, сюда включаю и совместное путешествие из Союза в Афганистан на транспортном реактивном самолете, когда мы оба были пассажирами. А познакомился с Валентином еще раньше — на земле, перед отлетом. Справедливее говоря, не познакомились, а были представлены ДРУГ другу кипучим, неудержимым Эдиком Беляевым, сотрудником газеты одного из наших южных военных округов. Эдик, тоже бывавший в Афганистане, вручил мне на дружеской церемонии проводов добрый десяток рекомендательных писем, а на аэродроме, похоже, задался целью перезнакомить со всеми попутчиками. Впрочем, люди сами тянулись к Эдику, обвороженные его веселой энергией, властностью и дружелюбной иронией. Что уж скрывать: завидовал тогда и завидую сейчас Беляеву — я-то схожусь с людьми медленнее, а в нашем журналистском деле это помеха.

Вторично встретил капитана Швыдкого дней через пять, уже в Афганистане. Надо было спешно лететь на северо-восток, а юркие, непоседливые, как обычно, «ми-восьмые» успели рано утром уйти на юг. К обеду на вертолетной площадке, покрытой громыхающими под ногами железными секциями, сутулились лишь два огромных «ми-шестых», бессильно опустив длинные лопасти ниже кабин. Не верилось почему-то, что эти огрузневшие махины, похожие на захмелевших запорожских казаков с замоченными и обвисшими усами, оторвутся когда-нибудь от земли. Но командир местных вертолетчиков майор Валерий Беличенко без лишних слов черкнул на страничке моего блокнота их бортовые номера, лихо расписался после слова «разрешаю» и посоветовал не медлить с посадкой.

Грузовой салон «ми-шестого» размерами и акустикой напоминает заброшенную церковь. Высоко над головой сходятся стропила-шпангоуты, сквозь распахнутые грузовые створки задувает ветер. В «церкви», однако, попахивало бензином: посреди салона стояли железные бочки. Ну, а роль царских ворот играет двустворчатая дверь со стеклянными окошками, задернутыми зелеными шторками. Дверь скрывала от неверующих в чудеса авиации кабину пилотов, в которой кроме двух летчиков помещались еще радист, борттехник и впереди внизу, в стеклянном закутке, — штурман. Штурман показался знакомым, я спросил, где мы виделись.