Догоняю его почти у ангаров, спрашиваю, как удалось сесть в котловане.
— Не знаю. Там невозможна была посадка. Сам не верил, что сяду. — Владимир Павлович извинительно, слабо улыбнулся: — Простите, сейчас не могу разговаривать, переволновался. Приходите завтра, все расскажу.
Успеваю заметить, что подполковник немолод, лицо широкое, морщинистое, с доброй, видимо, но сейчас неотчетливой, вымученной улыбкой. И все же за усталостью проглядывает волевая энергия, эмоциональность.
Встретились на следующий день в домике-общежитии летного состава неподалеку от аэродрома. Апполонов лежал на солдатской койке в маленькой комнате, где возле окна едва помещался стол со стулом, а вся остальная площадь была занята железной, обложенной камнями печкой с трубой, раскрашенной под березу. Над кроватью висели вырезанные из бумаги снежинки и детский рисунок акварелью: румяный, в чалме Дед-Мороз.
Подполковник листал детектив. Из-под матерчатой выцветшей синей летной куртки выглядывал воротник коричневого свитера, грудь и ноги были укутаны фиолетовым армейским одеялом, выглядывали только ступни в грубых шерстяных носках.
— Не поверите, но простудился впервые в жизни. Ни разу меня доктор от полетов не отстранял. А тут такое дело… Ничего, денек погреюсь и буду как новенький.
Друзья Апполонова уже сообщили мне, что температурящий Палыч все же прибегал утром на вертолетную стоянку, проверил машину и уж только после этого снова отправился хворать.
А вчера в горах он действительно сделал невозможное. Честно говоря, нарушил все инструкции, поэтому не буду расписывать технологию того полета и той посадки [(хотя в блокноте она у меня на всякий случай сохранена). Всего одна деталь: двадцать шесть минут вертолет Апполонова стоял на двух точках опоры — острых камнях, и лопасти крутились в полуметре от скалы. Из-за этого полуметра машину приходилось не просто удерживать горизонтально, а даже отклонять назад. Топливо в баке тоже слилось на одну сторону, и приборы показывали «ноль». Вот такой была эта посадка.
— Если напрямик, то я не из храбрецов, — говорит Апполонов. — В горах летать страшновато. Когда в шестидесятом году переучивался с истребителя на вертолетчика, то поначалу старался не напрашиваться на сложные вылеты. Начинал с холмика, с сопки, до настоящих же гор много позже добрался!..
По-разному складываются судьбы профессиональных военных. Иные офицеры проводят всю службу в одном-двух недальних гарнизонах. Правда, таких офицеров меньшинство. Большинство же кочуют по стране, меняют гарнизоны, климатические и часовые пояса, общежития и квартиры, начальников и подчиненных, друзей и недоброжелателей. И самая кочевая судьбина, пожалуй, у вертолетчиков. Особенно у тех, кто, как Апполонов, летает на транспортных машинах. Эти люди помимо боевой учебы в местах постоянной службы бороздят небо в разных углах страны, помогая народному хозяйству, выручая население в дни стихийных бедствий. Перелетают они порой и границы дружественных, попросивших помощи стран: там ведь тоже бывают стихийные бедствия, ответственные стройки, сложные ситуации…
На долю Апполонова таких воздушных приключений выпало в избытке. Однажды Владимир Павлович сажал свою машину… на минное поле, больше десятка лет назад много летал в Чехословакии. О тогдашних его полетах военная газета напечатала очерк с примечательным названием: «Бортовой 31 уходит в ночь». Вырезку Апполонов бережно хранит и гордится тем очерком, почти как своими, орденами, мне его тоже давал почитать.
Спрашиваю, не жалеет ли, что когда-то пересел с истребителя на вертолет: скорости в винтокрылой авиации поменьше, разлуки подольше.
— Из вертолета я отчетливее вижу мир! Лечу и любуюсь! — оживился Апполонов. — А что касается разлук… Честно скажу: не заметил, как дети выросли. Это наш общий грех, всего военного люда…
Разговор идет многослойный. Владимир Павлович порывается рассказать о сослуживцах — братьях Владимире и Георгии Хачикьянцах, майоре Геннадии Белове. Мне же хочется побольше узнать о самом Владимире Павловиче, о вчерашнем полете, в успех которого накануне мало кто верил. Ухватываюсь за то, что Белов тоже участвовал в полетах — и в первом, когда неудачно пытался сесть сам, и в успешном втором, когда Апполонов взял его в свой экипаж левым летчиком.
Любопытная деталь, кстати. Левое сиденье — место командира, почему же Апполонов его уступил? Но ведь Владимир Павлович — опытнейший летчик, он «вывозит» пилотов после перерывов в их полетах, причем нередко пилотов высокого служебного ранга, которым привычно занимать левое, командирское место. С годами Апполонов обжился на правом сиденье, теперь ему сподручнее летать справа.
Итак, в первом полете машина Белова опускалась в котлован и едва там тоже не повалилась, чудом вырвалась из облака взметенного снега. Попытка подтвердила: сесть невозможно. Интересно, что думал в те минуты, барражируя над котлованом, Апполонов?
— Думал: надо же ребят все-таки вытаскивать! Представлял себя на их месте. Они ведь тоже профессионалы, понимали ситуацию. Продукты, патроны распределили на много дней. Но еще сутки — и лететь за ними на вертолете не было бы смысла: даже если сядешь где-нибудь на склоне, продержишься несколько минут, они все равно не дойдут — сил не останется. И когда я высмотрел те самые два камушка, стал торопить Белова домой — дозаправить машины, чтобы поскорее вернуться.
В рассказе Владимира Павловича меня интересовали не столько технические тонкости, сколько психологическая мотивировка его действий. Ведь иной подвиг можно совершить в состоянии нервного возбуждения, не, думая об опасности, может быть даже не сознавая ее. Владимир Павлович отлично понимал, на что он идет, это был подвиг профессионала. Как же, наверно, трудно решиться на то, о чем знаешь, что сделать это невозможно!..
Поэтому в Апполонове меня интересовало все, и все, кстати, оказалось интересным. Вот его краткая анкета.
Происхождение. Старший сын в многодетной семье. Отец, Павел Феофанович, — знаменитейший в Башкирии пчеловод, прошел всю Отечественную, дважды был ранен, инвалид войны.
Своя семья. У Владимира Павловича две дочери, о которых говорит с нежностью. Младшая — студентка, старшая уже закончила институт, вышла замуж. «За военного?» — «Конечно!» — «Летчика?» — «Нет, за техника. Они тоже авиаторы».
Философия службы. Основной постулат Апполонов сформулировал коротко и четко: «За уважение народа служу».
…Еще одна наземная встреча — в Кабуле, в афганском, высокого ранга штабе. Там сначала упомянули при мне полковника-летчика, с которым связана какая-то необычная история, но сказали, что об этом человеке и об этой истории надо писать очень осторожно, потому что вообще-то такому человеку по служебному рангу летать уже не положено, да и возраст у него велик, и голое изложение событий может создать впечатление, будто техника у нас отстает, а это неверно — просто так уж сложилась конкретная ситуация…
На прямой вопрос, что же все-таки совершил этот высокопоставленный пожилой летчик, помявшись, ответили:
— Мост мешками взорвал.
Дальше сработал элемент журналистского везения. Узнав, что полковника в штабе не предвидится, я все же задержался, зашел к знакомым авиаторам — их многолюдный кабинет был как раз напротив полковничьего, мы попили по местной традиции чайку, поговорили «за жизнь», а через полчаса на пороге вдруг выросла высоченная могучая фигура полковника Б.
— Ага, сказал он. — Чай пьете, про штабные подвиги рассказываете.
Сказал это по-русски, успев, видно, узнать, что в штаб пришел советский журналист.
Маленькое отступление. Меня спрашивали и до сих пор спрашивают, как удавалось общаться с афганцами, не зная афганского языка. Приходится объяснять, что единого языка в Афганистане не существует, а есть целых три группы языков — иранская, индийская, тюркская. Правда, около четырех пятых населения говорит на двух, самых распространенных языках: на пушту — это язык чисто афганских племен, пуштунов, и на дари — литературном новоперсидском языке. Пушту имеет около пятидесяти территориальных и письменных диалектов. Множество диалектов и говоров есть и у дари. Языковая ситуация столь запутана, что, по логике вещей, из нее просто обязан существовать какой-нибудь простой выход. И он для советского человека действительно прост: распространенный в Афганистане дари в силу ряда исторических причин очень близок к языку нашей Таджикской ССР. Так что если в командировках неподалеку оказывался солдат-таджик, то языковая проблема переставала существовать. Помогало и приличное знание многими афганскими офицерами, особенно летчиками, русского языка. Помню, как летчик-истребитель капитан Мухтар Голь остроумно возразил однажды на мой комплимент, что он-де отлично говорит по-русски:
