Вняв его воплю, шофер погасил скорость и прижал машину к тротуару. Шины шаркнули о побеленный бордюр.

— Куда вам? — высокомерно спросил он, когда мужчина со шляпой, тяжко пыхтя, подбежал поближе и наклонил к опущенному стеклу свое потное, измученное лицо.

— Курский вокзал, товарищ, — заискивающе забормотал мужчина и обмахнулся шляпой, словно веером. — Понимаете, товарищ, мы опаздываем — поезд! Если вам по пути…

— Ладно, — помедлив, согласился шофер.

— Маня, Маня! — радостно завопил мужчина и, насунув на голову шляпу, которая вмиг сделала его похожим на огородное пугало, рысцою затрусил к женщине и чемодану. — Товарищ согласен! Ну, скорей же, Маня!..

Шофер выключил счетчик и сказал:

— Все, бабка, приехали. Вон ту улицу перейдешь, и все дела. Как рассчитываться будем, — он оглянулся и потер указательным пальцем о большой, — по счетчику или по-хорошему?

Старуха поспешила протянуть ему пятирублевку, которую всю дорогу мяла в пальцах, и вытерла ладонь о юбку. Синяя бумажка была влажной от пота. Шофер поморщился.

— Хватит? — заметно волнуясь, осведомилась старуха.

— Если по-хорошему, то… — медленно, с ленцою ответствовал ей шофер. — А если по счетчику…

— По-хорошему, сынок, по-хорошему, — поспешила сказать старуха. — Господь тебе счастья даст.

— Он даст!

Шофер сразу повеселел и выскочил из машины. Раз, два, три! Крышка багажника со стуком подскочила вверх. Мужчина в соломенной шляпе, обливаясь потом и лепеча слова благодарности, подтащил к нему огромный чемодан. Старуха вылезла из машины и едва не упала — подломились затекшие ноги. Шофер и тут не растерялся — любезно поддержал ее за локоток и вывел на тротуар. Рядом он поставил ее чемоданчик.

— Улицу, значит, перейдешь и — на месте, — доверительно сказал он. Глаза его добродушно сияли. — А сын у тебя — телок! Так и передай ему!

— Товарищ! — нервно прокричал мужчина в шляпе. — Мы же можем опоздать, товарищ! У нас поезд, билеты… Маня, да садись же! Ах, какая ты! Товарищ, я вас очень…

— Спать меньше надо! С молодой-то. Тогда и курорты станут не нужны… — шепнул шофер и весело, как своей, как сообщнице, подмигнул старухе: — Будь здорова!

«Может, назад отдаст?» — глядя ему вслед, в спину, с безумной надеждой подумала старуха. Пяти рублей ей было очень жалко. Шофер Суханкин, когда она выбралась из кабины его грузовичка и побрела к станции, вдруг окликнул ее, догнал, длинно выругался и сунул новенькую, хрустящую трешку ей обратно. А сейчас чмокнули дверцы, машина снова шаркнула шиной по белому бордюру и умчалась. «Нет, не отдал», — проводив ее глазами, вздохнула старуха.

Да и надеяться было смешно. Старуха осталась возле забора, которым был широко огорожен памятник на высоком пьедестале. Каменный человек в вольной позе, закинув ногу за ногу, сидел в каменном же кресле с подлокотниками. Вокруг него, с трех сторон, покоем, стояли скамейки, чтобы и другие люди, живые, могли на них посидеть. Старуха двинулась туда, вспугнув по дороге стаю жирных, раскормленных голубей, которые хлопотливо пили из маленькой лужи на асфальте. В лужице отражался ослепительно голубой осколок неба.

«Тоже поливали… или роса?» — подумала старуха, с оглядкой присаживаясь на сырую скамью. Прямо перед собой она увидела огромную белую церковь с зеленым куполом, увенчанным маленьким темным крестом. К боку церкви приткнулся неопрятный бульдозер. Весь в присохших комьях земли, хищно поблескивал косой его нож. «Снесут…» — предположила старуха.

Она поняла, что хочет есть, и загремела крышкой чемодана. Непуганые, бесстрашные голуби, толстые, словно куры у хорошей хозяйки, обступили ее ноги, порхали вокруг. Старуха, бормоча ласково: «Гули-гули-гули!..» — крошила им все, что ела сама: немножко успевшего за ночь зачерстветь хлеба, немножко ноздреватого сыра, похожего на оконную замазку, и весь яичный желток. Желтков старуха не ела даже на пасху — считала почему-то, что нельзя, грех. Все время ей чудился неродившийся цыпленок — желтенький, мокрый, жалкий. А белок — ничего, ела.

Подкрепившись всухомятку, старуха задремала под мирное голубиное воркованье. Из ее разжавшегося кулака на асфальт потихоньку сыпались осколки белой яичной скорлупы. Сизые голуби-дикари теснились рядом, подбирая последние крошки.

— У-у! — совсем рядом истошно завопил кто-то. — Ой, не надо, не надо! Горько, невкусно! Ой, боюсь!

Старуха всполошилась спросонок, затрясла головой. Вспугнутые, как и она, криком голуби с шумом опускались на асфальт у самых дальних скамей. У памятника, в его косой нелепой тени, стоял мальчишка лет четырех и оглушительно орал, широко распахнув розовый ротик. Он топал толстенькой ножкой, красиво обтянутой белыми парадными колготками, тряс русой, кудрявой, постриженной, как у девочки, головой и, заходясь в крике, указывал на старуху пальцем:

— Баба-яга, не ешь меня! Горько, невкусно!

Над ним заботливо склонилась пожилая уж, но еще видная из себя женщина в цветастых штанах, широких книзу и узких в бедре, и такой же яркой блузке навыпуск. Огромным носовым платком она пыталась вытереть орущему мальчику глаза и нос, но он не давался. Он продолжал тыкать в старуху пальчиком, орать и топать. У края лужицы, которая на глазах становилась меньше, лежал на боку большой зеленый автомобиль, сделанный из пластмассы. Из его кузова выпало ведерко, совочек, как у того дворника-студента, только поменьше и тоже пластмассовый, а не железный, и тупой широкий красный меч в ножнах с узорами.

Пожилая дама из-под руки уничтожающе посмотрела на старуху. Высокая, замысловатая башня ее прически осуждающе колебалась. Старуха, не сообразив толком, в чем дело, суетливо вскочила, обеими руками отряхнула влажный зад юбки и схватилась за ручку чемодана. Она бежала прочь. Без оглядки.

— Баба-яга! — неслось ей вслед. — Уй, боюсь!..

— Да что ты, Андрейка? Какая же это баба-яга? Не бойся, я пошутила. Это обыкновенная, неопрятная старушка. Она не станет тебя кушать. У нее и зубов нет. Не станет, если ты всегда будешь слушаться свою бабушку и сейчас же перестанешь плакать. У тебя же есть меч, в конце концов. Ты ведь храбрый мальчик, Андрейка. Воин! Что тебе какая-то старуха? Ты ее можешь… победить!

Со страху старуху занесло на пустынную, тщательно подметенную улицу. Никто не попадался ей навстречу. Почти над каждым домом, косо повешенные, лениво колыхались большие, как простыни, пестрые чужие флаги. Один дом отбежал назад, будто чего-то застеснявшись, и, дойдя до него, старуха увидела женщину в хорошем платье, которая, широко размахивая кистью, мазала клеем старые афиши, наклеенные на стенд. Новые афиши, свернутые в тугие трубы, помещались в чистом цинковом ведре, с которым хоть сразу за водой к колодцу. Эта женщина стояла спиной к старухе, однако по каким-то неуловимым признакам та угадала в ней свою, деревенскую, и смело подошла к ней.

— Ай, не знаю я, ничего не знаю, — ответила женщина, повернув к старухе свое скуластенькое загорелое лицо с шелушащимся носом. — Краснооктябрьский район, Горьковская область знаю, больше ничего не знаю. Прописка временный у меня. Сестра двадцать лет Москве живет, все знает!

Но ее сестры, прожившей в столице два десятка лет и знающей все, поблизости, увы, не оказалось. Вчерашние блуждания грозили повториться сегодня. Это было страшно. Беспомощная слеза выкатилась из уголка старухиного глаза и быстро заскользила вниз, оставляя на морщинистой, как печеное яблоко, щеке старухи извилистую влажную дорожку — след. Расклейщица афиш виновато улыбнулась и развела сильными руками. С кисти на асфальт капнул клей.

— Не надо, — ласково сказала расклейщица. — Не плачь, старый! Другой кого спроси…

Старуха сгорбилась устало и повернулась, чтобы уйти.

— Погоди, — окликнула ее расклейщица афиш.

Старуха остановилась, оглянулась. Расклейщица, подумав, выдернула из рулона несколько голубоватых листов «Фарфор Гжели» и протянула их старухе. Афиши, разворачиваясь, гремели, как жестяные, как старухин чемодан. Скулы расклейщицы порозовели от удовольствия.