— Рано еще, пошли пёхом!
По пролетам бесконечной лестницы старуха спускалась осторожно — шла по стеночке, пачкая известью рукав пиджака. Ее пугала та немыслимая высота, на которую ее вознес случай, и она старалась не заглядывать через перила вниз. Старуха запыхалась с непривычки. Парень, шедший впереди, часто останавливался и, глядя на нее снизу вверх, поторапливал ее взглядом. Она, виновато помаргивая, глядела на него, но спускаться быстрее не могла: и так из-под ног выскальзывали ступени.
Но потом лестница все-таки кончилась — все, все на свете имеет конец! У синих почтовых ящиков старуха столкнулась с девушкой-почтальоншей, которую и видно-то не было из-за серого снопа газет. Они улыбнулись друг другу. Парень под руку вывел старуху из подъезда, придержал могучую дверь. Старуха зажмурилась: яркое летнее утро ослепило ее. Вокруг, словно в роще, неистовствовали птицы.
Молодой дворник поливал дворовую зелень. Струя воды, блистая на солнце, словно драгоценность, била из шланга. На мокром асфальте валялись метлы и совки. Старуха с осторожностью переступила через них и оглянулась.
— Студенту привет! — сказал парень дворнику.
Из шланга, в местах сращений, били тонкие струйки. Капли воды дрожали на молодой листве. Веяло приятной прохладой. Будущий денек обещал быть жарким и душным.
— Наше — вам, — с веселой готовностью обернулся дворник. — С кисточкой. Почтение классу-гегемону! Родственница из провинции? — заметив старуху, спросил он.
— Вроде того, — буркнул парень и сжал у горла лацканы пиджака. — Все мы друг другу родственники!
— По Адаму и Еве?
Дворник-студент поддернул свои потертые, видавшие виды вельветовые штаны и, поглядев на пятиэтажный дом, стоявший в глубине двора, понимающе улыбнулся. На фронтоне этого дома, во всю его длину, составленные из огромных фанерных букв, краснели слова: «Человек человеку — друг, товарищ и брат». И странно было видеть огромную, угловатую запятую.
Тем временем из подъезда, неся изрядно похудевшую сумку на животе, выбралась молоденькая почтальонша с косичками, как у школьницы. Она искоса, перебирая письма, взглянула на старуху и снова улыбнулась ей углом рта. Опять молча, а каблучки ее — тук-тук-тук. А старуху удивило то, что газеты и письма в Москве разносят в такую рань.
— А кто ж тебя будит по утрам? — спросил парень у дворника. — Будильник или, может, какая-нибудь бабенка?
— Нет, я сам. Да я еще и не ложился.
— Да ну!
— Ага. Один встал рано, и его укусила лошадь! Марк Твен написал. Днем отосплюсь!
— А учиться когда?
— С первого сентября.
— Ладно, давай старайся. Может, в начальство большое выбьешься, на «Чайке» кататься будешь, прямо на красный свет, со свистом, по осевой… Пошли, мать, пошли! — обернулся он и поманил старуху.
Она послушно засеменила за ним следом.
— А я и на «Жигули» согласен! — весело крикнул дворник им вслед. — Я скромный!
Он направил струю круто вверх и отскочил. Вода тяжело шлепнулась об асфальт и рассыпалась на мелкие брызги. Засияла, чтобы тут же погаснуть, бледная радуга.
Выйдя на улицу, которая была еще малолюдна, парень туда-сюда повертел головой, увидел на обочине зеленый мирный огонек такси и вздохнул с облегчением. Он подождал старуху, обнял ее за костистые плечи, от одного прикосновения к которым сжималось сердце, стряхнул с рукава известку и потеребил прореху на плече старухиного пиджака.
— Видала, какая выдра, мать? — виновато сказал он. — Я-то с утра тебя проводить хотел по твоим делам, на метро покатать… Красная площадь, Кремль. В отпуске ведь я — сегодня первый день! Поездили бы с тобой, посмотрели!
Шофер такси увлеченно решал кроссворд из субботней «Вечерней Москвы», подложив под газетку книгу. Он далеко не сразу повернул голову и посмотрел на подошедших. Парень сказал ему, открывая дверцу машины:
— Потом, потом дорешаешь, шеф! Вот, надо довезти человека. Садись, мать!
Старуха, едва слышно охая, неуклюже влезла в машину и села так, чтобы не прикасаться к спинке сиденья. Шофер отложил газету с недоразгаданным кроссвордом. Парень поставил рядом со старухой чемодан.
— Стекло опусти, — сказал он. — А то душно станет. Нет, погоди, дай я! — и с силой закрутил ручку.
— Куда путь держим? — спросил шофер.
Парень скороговоркой назвал место.
— Прости, мать, — сказал он, торопливо роясь в карманах пиджака. — На вот тебе, — он протянул старухе синюю бумажку. — Доедешь, подожди там, пока откроется. Они, наверное, с девяти. Там тебе все сделают… А я… Сама видела, какая выдра!
Через заднее стекло, повернув голову, старуха увидела, как парень, понурившись, зашагал обратно в свой двор. Он торопливо и недовольно размахивал руками. Воротник пиджака он поднял, и поэтому казалось, что он зябнет. Это в жару-то! И старуха пожалела его. «Ох, не ту я бутылку поставила! — всполошилась она. — Его-то без этикетки была, а я ту, липкую… Ну, как она его снова бранить станет?»
Машина тем временем тронулась. Зацокал счетчик.
— Сын? — не оборачиваясь, спросил шофер и, ловко прикуривая одной рукой, загремел спичками.
Старуха не ответила ему. Она подумала о том, что Колька Суханкин так ловко прикурить за рулем, конечно, не сумеет. Скорость и плавность движения ошеломили ее. Никогда еще она не ездила вот так быстро, даже вчера на милицейском мотоцикле, а скорость ночного такси, вероятно, гасила темнота. А теперь, когда мимо, отставая, проносилась другая машина, старуха в испуге отодвигалась подальше, на середину сиденья, и втягивала голову в плечи. Ей казалось, что дверца машины может раствориться на полном ходу и тогда…
Из саней вывалишься, и то сколько времени потом лежишь лицом вверх на больничной койке, а в ее возрасте, как говорят, кости вообще не срастутся…
— Да, дети пошли, — рассуждал тем временем шофер, чадя папироской. — Деточки! Мать родную из дома выпроваживает. В шестом часу утра. Хватит, мол, нагостилась, пора и честь знать! «Выдра». А что выдра, если ты сам — телок? И баба-то его небось дома сидит, жиры копит. Знаю я таких, навидался! Что, бабка, работает сноха твоя — нет?
— Нет, — тихо ответила мнимая свекровь, желая угодить шоферу. — Ты потише ездий…
— Ничего, — беспечно отозвался тот. — Не трусь. Доставлю в лучшем виде! У меня первая жена — тоже с форсом была баба. И мать ей моя не такая, и сестра не такая… А сама-то в одном платьишке пришла, пожрать путем сготовить не умела! Ну, поглядел я на нее, поглядел… «Катись, — говорю, — дорогуша, откудова пришла!» Вот и вся любовь. Хорошо, прописать не успел… Тут бабка, выбирать не приходится. Раз на шею села, значит — все! Амба, руби концы. А твой-то сынок — здоровый, я гляжу, а без гармошки. Телок, сразу видно: телок безрогий! Уж я-то бы дал ей дрозда…
Уносились назад дома, деревья, мосты и далекая вода под ними, перекрестки и милиционеры с полосатыми жезлами в руках. Окутанные вонючим дымом, пыхтели грузовики. Как пыльные ягоды, сияли светофоры. Из кузова с брезентовым верхом, напомнив старухе далекую войну, выглянул солдатик в большой фуражке — совсем молоденький, почти дитя. Такие же вот, только в пилотках, с серыми скатками через плечо, шли в составе нескончаемых маршевых рот мимо ее пепелища в сорок третьем. Он указал на старуху пальцем и засмеялся. Мол, гляньте, братцы, какой там пассажир…
Миновали благообразный памятник, и машина, притормозив, завернула на тихую улочку. На углу, под вывеской «Ткани», метался вспотевший гражданин преклонных лет и солидной наружности. Размахивая соломенной шляпой, он то подбегал к женщине помоложе себя, которая томилась у огромного, пузатого и перетянутого, как генерал, ремнями рыжего кожаного чемодана, то безрассудно выскакивал на мостовую, рискуя угодить под колеса.
— Такси, такси! — тонко закричал он и даже попытался свистнуть. Ничего из этого, разумеется, не вышло, и он с детским недоумением и обидой поглядел на свои пальцы, которые только что без успеха совал в рот. — Такси-и!..
