Впервые за много дней Шейла Уильямс почувствовала себя безмерно счастливой. И оставалась счастливой, если сказать правду, до самого рассвета следующего дня, когда Морс ушел от нее и зашагал не торопясь в свою холостяцкую квартиру — всего в нескольких минутах ходьбы в другом конце Бенбери-роуд. Дождь хлестал по его непокрытой голове, как час назад начал хлестать по окнам спальни Шейлы Уильямс.

Морс с Льюисом приехали в отель «Честертон» в Бате на следующий день без четверти десять утра. Морс настоял, чтобы маршрут их поездки лежал через «живописные» места — через Сайренсестер, — но, увы, природа уже не могла показать товар лицом, дни золотой осени миновали, на оголившихся полях ни одной овцы, все мокро и неприветливо под сплошным покровом серых облаков. Почти час детективы ехали, не обменявшись почти ни единым словом, потом Морс (выглядевший, на взгляд Льюиса, все еще усталым) расставил все по своим местам.

— Как-то необычно получается, сэр, правда?

— Думаешь?

— Думаю. Необычно, как, ну... как...— Льюис никак не мог подобрать сравнение.

— Необычно, как толстый почтальон, — предложил Морс.

— Неужели? А наш почтальон как раз выглядит так, будто потянет на два центнера.

Морс глубоко затянулся сигаретой, закрыл глаза, покачал головой и снова погрузился в молчание, что было его привычным состоянием в поездке.

В следовавшей за ними машине с опознавательными полицейскими знаками рядом с водителем, немного взволнованным предстоящей операцией, констеблем Уотсоном, сидел сержант Диксон.

— Быстро ездит, верно? — попытался завести разговор Уотсон.

— Наверное, это единственное, что он делает быстро, — проговорил Диксон.

Уотсону его замечание показалось неправильным и несправедливым. Да и сам Диксон понимал, что оно несправедливо, и пожалел, что сказал так.

За сорок пять минут до этого Барбара Мол подъехала к отелю «Честертон» и поставила свою «фиесту» на стоянку, где ее уже поджидал начинавший нервничать Ашенден. Первая часть ее лекции с демонстрацией слайдов должна была начаться в десять часов и закончиться в одиннадцать, после перерыва на кофе — продолжение и вопросы от половины двенадцатого до двенадцати. Ашенден сам подхватил тяжелый слайдпроектор и дотащил его до комнаты Бо Нэша в задней части отеля, где уже собирались туристы. Комната была узкая, продолговатая, с двумя продольными рядами пластиковых кресел по обе стороны прохода между ними, прямо по центру перед креслами установили проектор. Оглядывая комнату, Ашенден в который раз отметил про себя бросающийся в глаза факт, что (несомненно, как животные) туристы с самого начала как бы помечают границы своей территории: если вы заметили, что они сели за какой-то стол во время ужина, будьте уверены, завтра утром вы найдете их за тем же столом во время завтрака; если вы в начале тура разместили их в автобусе по определенным местам, то после этого они будут неизменно направляться на эти места и предъявлять на них право собственности. И в комнате Бо Нэша все произошло, как и в их автобусе, — по своим местам расселись двадцать три пассажира, отсутствовали только Эдди Стрэттон, находившийся в камере нью-йоркской полиции, по иронии судьбы всего в нескольких ярдах от печальных останков бывшей жены, и Сэм и Вера Кронквист, одна из трех пар, с самого начала тура значившихся в качестве таковых в списках туристов. Они все еще не выходили из своей комнаты: Сэм смотрел утренние мультфильмы по телевидению, а Вера лежала в одежде на двуспальной кровати и, лениво откинувшись на подушки, читала «Сельскую жизнь» за прошлый февраль.

— Ты не забудешь, птичка, что все должны считать, что у тебя разболелась голова?

Не удостоив его взглядом и не отрываясь от страницы, жена чуть заметно улыбнулась:

— Сюда никто не зайдет, Сэм, особенно если мы повесим на дверную ручку эту табличку.

В первом ряду комнаты Бо Нэша было занято только одно место — номер один, если бы места были пронумерованы слева направо: 1, 2, 3, 4, — место, которые неизменно занимала Джанет Роско во время каждого очередного переезда по маршруту. Два места позади нее были пусты, что неприятно напоминало о том, что, когда автобус отъехал в самом начале тура от аэропорта Хитроу, там рядышком сидели Эдди и Лаура, как они сидели там же и тогда, когда автобус подъезжал к пригородам Оксфорда.

На самом последнем ряду в гордом одиночестве, примирившись заранее с перспективой умирать со скуки весь ближайший час (или два часа?) сидел мистер Олдрич. Его интерес к римским древностям в Британии равнялся нулю, к тому же, казалось, его уши (начальная стация отеросклероза, как поставил диагноз его персональный отоларинголог) день ото дня все плотнее забивались ватой. Когда они были в Оксфорде, ему хотелось поговорить об этом с Седриком Даунсом — у того то же самое заболевание, не иначе. Но случай не представился, а Олдрич не предпринял никаких шагов к знакомству.

В общем, получалось довольно смешно: Олдрич, который слышит все хуже и хуже, сидит в самом конце, а миссис Роско с ее исключительным слухом располагается в самом переднем ряду...

Но так уж получалось!

Через три ряда перед Олдричем, по левую руку от него, он видел толовы Говарда и Ширли Браун.

— Надеюсь, эти слайды лучше, чем те, что твоя сестра привезла из Оттавы?

— Хуже трудно себе представить, — согласилась Ширли, когда Ашенден начал свой хорошо отрепетированный панегирик доктору Мол, несравненному эксперту по римско-британской археологии, а затем подошел к входной двери и выключил свет,

Без десяти одиннадцать Фил Олдрич посмотрел на дверь, в которую тихо вошли два человека. Удивительно, но он очень хорошо слышал доктора Мол, ее твердый и тонкий голос звучал в его ушах громко и отчетливо. Больше того, она была прекрасный лектор, ему хотелось слышать то, что она говорила. Она понравилась всем. Во всяком случае, не прошло и трех-четырех минут после начала лекции, как Ширли Браун наклонилась к Говарду и прошептала ему на ухо:

— Лучше, чем Оттава!

Доктор Мол почувствовала спиной, что аудитория как-то незаметно увеличилась, но не стала вникать в это обстоятельство. Но только после того, как она завершила первую часть лекции, после того, как она слегка наклонила голову, принимая последовавшие аплодисменты, после того, как снова зажегся свет, после того, как Ашенден сказал (как говорит всякий председательствующий со времен Адама), как всем понравилась беседа, как все благодарны за то, что столь известный специалист не только очаровал слушателей, но еще и согласился ответить на любые вопросы, которые людям, находящимся в зале, не терпится задать такому выдающемуся эксперту... только после всего этого доктор Мол сумела рассмотреть, кто же пришел во время лекции. Они сидели рядом на последнем ряду, тот, что ближе к выходу, большой, налитой силой, с добрым выражением лица, и второй — не такой плотный, несомненно, обладающий властью, с редеющими волосами и бледноватым лицом. Этот-то последний и задал первый — и последний — вопрос. К нему-то и обернулись все присутствовавшие, когда раздался его негромкий, хорошо поставленный и очень английский голос:

— В молодые годы, мадам, я увлекался классикой и, хотя всегда больше всего интересовался стихами римских поэтов и трудами римских историков, я никогда почему-то не испытывал большого энтузиазма по поводу римской архитектуры. По правде говоря, римские кирпичи оставляли меня абсолютно холодным, не пробуждали никакого теплого чувства. Вот поэтому мне страшно хотелось бы знать, что привлекло вас...

Вопрос прозвучал божественной музыкой, пролился целительным бальзамом для ушей Барбары. Но тут задавший вопрос встал.