— Пол-алиби.

— Он тебя видел? Ты уверена?

— Уверена. Но вот в том, знает ли он, что мы видели его, нет.

— Говоришь, на Холиуелл-стрит?

— Угу. Я заметила надпись.

— А что там  находится?

— Эдди посмотрел по карте, и там обозначены Нью-колледж и Магдален-колледж.

Детективы Ходжес и Уотсон пунктуально шли по своим спискам и почти одновременно, не сговариваясь, пригласили: Ходжес — миссис Уильямс и мистера Ашендена в кабинет управляющего, а Уотсон — Говарда и Ширли Браун в опустевшую танцевальную залу, попросив ответить на несколько вопросов.

После того как двое его нечаянных собутыльников покинули бар — леди с явной неохотой, джентльмен, наоборот, с заметным чувством облегчения, — Морс снова обратил взгляд  на картины Осберта Ланкастера, украшавшие стены вокруг, и стал размышлять, нравятся ли ему эти иллюстрации. Нужно, наверное, еще раз перечитать  книгу Бирбома, хотя бы для того, чтобы вспомнить, как звали героиню: Зулика или Зулейка...

Кружка опустела, и он вернулся к стойке, но броская брюнетка не взяла деньги за вторую порцию.

— Леди, сэр. Та, что была с вами. Она заплатила.

— Как это?

— Подошла и попросила налить вам кружку, когда вы вернетесь за новой.

— Она скатали «когда», вы не ошиблись?

— Наверное, хорошо знает ваши привычки, сэр, — понимающе улыбнулась брюнетка.

Морс перешел в боковой зал, где практически никого не осталось, и несколько минут думал о Шейле Уильямс. В свое время, когда он учился на последнем курсе, у него была девушка, которую звали Шейла, да, а учился он как раз напротив, в колледже Сент-Джона, том самом, из которого в свое время тоже выкинули А. Э. Хаусмена, величайшего латиниста и поэта двадцатого века, и тоже без степени. И было это лет сто назад, если говорить о Хаусмене, и тысячу, если говорить о нем, Морсе. Шейла... причина, как говорил Мильтон, всех наших бед.

После четвертой пинты пива Морс пошел в вестибюль гостиницы и обратился к портье:

— У меня в гараже машина.

— Сейчас прикажу подогнать ее, сэр. Какой номер?

— Э...— Номер улетучился из головы, и Морс передумал: — Ладно! Заберу ее утром, если вы не возражаете.

— Вы проживаете в гостинице, сэр?

— Нет! Просто не хочется, чтобы по дороге домой забрала полиция.

— Очень правильное решение, сэр. Посмотрим, что можно сделать. Имя? Можете сказать ваше имя, сэр?

— Морс. Главный инспектор Морс.

— Ну, уж вас-то не заберут, так ведь?

— Нет? От полиции, знаете ли, можно ждать чего угодно.

— Я вызову такси?

— Такси? Пойду пешком. Я живу в начале Бенбери-роуд, такси в это время возьмет фунта три. А это три кружки пива.

— Здесь только две, сэр! — уточнил Рой Хэлфорд, наблюдая за тем, как главный инспектор, осторожно — даже слишком осторожно! — ступая по невысоким ступенькам, спустился на улицу и двинулся по Бомон-стрит.

Шагая в ту ночь к себе домой на Бенбери-роуд, Морс понимал, что к этому времени Льюис будет знать значительно больше, чем он, о вероятном содержимом сумочки Лауры Стрэттон, возможном местонахождении украденного и предполагаемом круге подозреваемых. И при этом сознавал также и то, что голова у него работает значительно лучше, чем можно было бы ожидать, и что есть факты, над которыми следует пораскинуть мозгами, причем значительно больше фактов, чем Льюис узнал об Альфреде Великом за время учебы в школе.

Факты: женщина вместе со своей сумочкой поднялась в комнату 310 около 16.35; после этого живой эту женщину не видели — точнее, никто пока что не признался, что видел ее в это время  живой; в номере 310 наполнили и приняли ванну, это почти наверняка; использовали пакетик кофе и маленькую порцию сливок; в какой-то момент на ручку двери с внешней стороны повесили надпись «Просьба не  беспокоить», и, возможно, дверь не была закрыта; муж женщины возвратился в 17.15 и, не обращаясь к портье, поднялся на третий этаж, воспользовавшись гостевым лифтом, с ним была женщина из их группы; за этим последовал стремительный галоп вниз по главной лестнице к портье за дубликатом ключей. Войдя наконец в комнату, муж обнаружил тело жены, лежащее на полу, — по всей видимости, жена была мертва; минут через десять-пятнадцать подоспел гостиничный доктор, тело соответственно перенесли на кровать, и все это приблизительно до 17.40. В какой-то момент, во время всего этого или сразу по окончании, муж сам обратил внимание, что сумочка жены пропала, и около 18.00 в отдел расследований уголовных преступлений сент-олдейтской полиции поступила просьба помочь расследовать дело, которое теперь выглядело намного серьезнее, чем какая-нибудь мелкая кража.

Да, таковы факты.

Так что, давай, Морс, двигай, добавь своих выводов, обогати  дело о Волверкотском Языке четкими умозаключениями. Давай, давай, мой сын, где твоя гипотеза? Кто мог украсть его?

Значит, так. Во-первых, если принять, что дверь в комнату 310 была заперта, то это управляющий, сестра-хозяйка, горничные — словом, все, кто имеет дубликат ключа к упомянутой комнате или имеет доступ к нему. Не муж. Во вторых, если принять, что дверь комнаты 310 была открыта, то набор потенциальных воров становится значительно обширнее: украсть сумочку мог, очевидно, любой, кому довелось проходить мимо и кто мог случайно через приоткрытую дверь увидеть ее, но не смог побороть искушения. Такой соблазн мог появиться у горничных, жильцов соседних номеров, случайно проходивших по коридору людей... Но минуточку! Комната 311 не выходит в основной коридор, в районе ее мог оказаться человек только с определенным намерением, по какой-то причине: друг, возможно, знакомый, пожелавший справиться, как чувствует себя дама, как ее страдальческие ножки; турист из их группы, которому нужно было что-нибудь одолжить или о чем-то узнать... Теперь Ашенден. Он сказал, что найдет время обойти комнаты и проверить, на месте ли пакетики с кофе и чаем, шампунь, мыло, работают ли выключатели, кнопки на телевизоре. Возможность? Да сколько угодно! Но вряд ли здесь можно искать мотив. А как насчет троих приглашенных лекторов? Не может быть и речи, разве не так? В это время они еще даже не прибыли в «Рэндольф». Забыть о них! Да. Но не насовсем, возможно, только после того, как Льюис проверит их показания.

Вот так. Таковы «параметры» (как стало модным говорить в полицейском управлении в последнее время) этого преступления. Других портретов в галерее преступников не просматривается.

Нет, в самом деле?

Нет!

Или все же есть другие?

Как насчет мужа? Морс всегда испытывал здоровую подозрительность в отношении всякого, оказавшегося первым на месте преступления, а Эдди Стрэттон оказался первым дважды: первым сообщил о смерти жены и о пропаже драгоценности. Но любой, нашедший жену мертвой — мертвой! — никак не может... Его просто невозможно заподозрить.

А Морс мог. Он считал, что такое возможно.

А как насчет... как насчет самого невероятного, самого невозможного, невообразимого... Невообразимого? Думай, думай, Морс! Как насчет самой жены, миссис Лауры Стрэттон? Не ее ли рук дело — исчезновение драгоценности? Но с какой стати? Была ли она застрахована? Наверняка! И несомненно на кругленькую сумму. Ладно, эта штуковина не может быть  продана, не может быть  куплена, она абсолютно бесполезна, если не считать, что для университетского музея это звено в историческом континууме. Или еще — да! — ценна в качестве предмета для страхования, который в денежном выражении стоит несравненно больше потерянным, чем найденным. И если Стрэттоны сели на мель, то для них больше значило не то, утрачен ли этот предмет, как то, когда он был утрачен. И что — эта мысль неизменно рано или поздно возникала у Морса —  и что, если этой штуки никогда и не было там и ее просто не могли утратить? Да, от такой возможности отмахиваться нельзя: что, если Волверкотского Языка никогда в сумочке и не было? (Продолжай, продолжай, Морс!) И он и не покидал Америки?