Все изменилось после сокрушительного рейда британской авиации, всколыхнувшего и воодушевившего весь свободный мир. У Шейна создалось стойкое впечатление, что у невидимой 'левой руки' эта великая победа вызвала строго обратные чувства, встревожив и заставив ускорить некие приготовления. Заданий прибавилось, теперь они стали куда сложнее. И опаснее.

Радовали лишь две вещи — 'левая рука' хорошо платила, и Шейн, не без оснований полагал, что становится по-настоящему полезен 'Синему кабинету'. А это, со временем, могло открыть очень хорошие перспективы.

Пиво было теплым и горчило, кружка липла к руке, в прокуренном пабе уже почти не осталось воздуха, его заменила густая, вязкая субстанция, сотканная из запахов пота, скверного алкоголя, табака, а также изощренного сквернословия. Шейн отпил еще и ниже надвинул старую шляпу. Раньше он использовал образ рубахи-парня, который быстро становился своим в любой компании. Благо, разница между английскими рабочими и американскими 'реднеками' была невелика, а Шейн с детства привык к обществу работяг, немногословных и упорных в труде, буйных и неистовых в гулянии. Но сегодня, для разнообразия, он притворился смертельно уставшим от трудов человеком, что сидит себе тихо в углу, за дальним концом стойки, и обретает смысл жизни в методичной борьбе с кружкой. Главное — ни с кем не встречаться взглядом, но при этом делать это естественно, тогда быстро станешь для всех форменным невидимкой — все увидят, но никто не запомнит.

Приближался заветный момент, когда пробьет половина десятого. И еще один день впустую, а между тем риск только растет.

Бросить все, что ли… — впервые подумал Питер. Последовать совету отца, послать эту Европу к черту?

— Здаров!

У подсевшего рядом был типичный вид рабочего среднего разряда. Не мастер и не специалист — одет бедновато. Но и не из низов — платье более-менее опрятное, значит, может позволить себе 'тот, другой' костюм, как Том Сойер от Марка Твена. И щегольская кепка — шик и предмет гордости для тех, кто не мог позволить себе что-то большее, вроде новых ботинок. Шейн молча качнул головой, так, чтобы лицо оставалось в тени полей шляпы, стукнул донышком кружки по стойке, засаленной настолько, что посуда могла кататься по ней, как по льду.

— Знавал я одного доброго малого, — негромко сообщил безымянный сосед. — Патриком звали. Хороший был человек, хоть и ирландец. Сгинул на войне, в девятнадцатом. Вроде как ты него чем-то смахиваешь. Не родственники случаем?

— Не, — буркнул Шейн, внутренне собравшись и чуть плотнее подцепив пальцем ручку старой кружки. Он прикинул, как — случись что — стукнет этой самой кружкой соседа и закончил мысль чуть заплетающимся голосом:

— Я слыхал о нем. Тот рыжий был.

Человек в кепке склонился чуть ближе и произнес:

— За мной выйдешь, от входа направо и за угол. Там черный ход для ящиков с выпивкой. Открыто.

После чего с виноватым видом развел руками, сообщил, что ошибся и направился к выходу, ловко лавируя между гуляками.

Шейн несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. Как обычно перед настоящим делом чуть перехватило дыхание и дрожали пальцы. Это быстро пройдет, он знал точно.

Момент истины наступил. Теперь Питер или приколотит первую ступеньку к лестнице успеха и карьеры совсем иного уровня … или еще до полуночи его закопают в безымянной могиле. На улице не бросят — незачем светиться, а в реку вряд ли кинут — далеко везти.

В подвале было темно и сыро. Низкий потолок, похожий на крышку сундука, подернулся пятнами плесени, время от времени с него срывалась одинокая капля. Единственным источником света служил старый медный подсвечник о трех свечах, зеленый от старости и влаги. Свечи были плохими, время от времени с них приходилось снимать нагар. Шейн удивился такой старине, он ожидал хотя бы одинокой электрической лампочки, но затем вновь вспомнил волшебное слово, объясняющее все несообразности — 'мобилизация'. Впрочем, быть может, так и рассчитывалось, чтобы сразу подавить волю того, кто окажется здесь, под землей.

Помимо самого Питера в подвале разместилось еще четверо. Опытным взглядом Шейн сразу оценил троих, как охрану и боевую группу, нацепив на них мысленные ярлычки. Номера один и два — громилы с расплющенными носами и ушами, вооружены короткими дубинками, в которые наверняка залит свинец. Стоят за спиной, нависают угрожающими глыбами. Безыскусные, но наверняка быстрые и опытные в драке. Номер три — тот, что вызвал Шейна из паба. Пиджак этого самого 'третьего' чуть оттопыривался на боку, совсем незаметно, но американец сделал соответствующую пометку в уме — пистолет.

И четвертый…

В подвале не было ни стола, ни стульев, только ящики и несколько пустых бочонков, рассохшихся, как глотка пьянчуги к концу дня воздержания. Питера после короткого, но дотошного обыска посадили на один из них, а напротив сел очень интересный человек, четвертый в компании.

Он был уже не молод, но в то же время высок и жилист, ни грана стариковской медлительности или сутулости. Немного старомоден в одежде, будто застрял в начале двадцатых — только сорочки с высоким стоячим воротником не хватает. Подстрижен коротко, но не как военный, с аккуратным пробором. И взгляд… очень внимательный, оценивающий взгляд синих, как утреннее небо, глаз. Человек смотрел на американца с доброжелательным интересом естествоиспытателя, готового наколоть на булавку нового жука.

— Мое почтение, — сказал, наконец, четвертый. В его словах не было ни следа ирландского акцента, впрочем, как и любого другого — безликая, чисто литературная речь. Неудивительно, учитывая, что синеглазый 'естествоиспытатель' некогда был одним из лучших лингвистов мира. Пока однажды решительно не порвал с мирной жизнью, во многом под впечатлением от гибели брата, не вернувшего с Великой войны.

— Добрый… вечер, — Шейн хотел сказать 'день', но подумал, что это не совсем уместно.

Ни единого звука не проникало сквозь толстые стены из красного кирпича. Внутри же подвала лишь капала вода, тихонько потрескивали свечи и звучали два человеческих голоса.

— Вы долго и последовательно добивались встречи со мной, — задумчиво проговорил 'энтомолог'. — Видимо, мой юный друг, вы пренебрегаете сентенцией 'не желай, а то сбудется'. Что ж, ваше желание осуществилось. Говорите.

— Ангус Галлоуэй, если не ошибаюсь, — Шейн решил, что уместный обходной маневр не помешает.

— Да, это я, — без рисовки и позерства согласился один из лидеров радикального ирландского подполья.

— Позвольте спросить, почему Глазго?

— Я наполовину шотландец, впрочем, вам это наверняка известно. Мы с покойным братом Патриком были сводными братьями — один отец, разные матери. И хотя Галлоуэи издавна были всей душой преданы священному делу освобождения Ирландии, шотландская земля так же близка моему сердцу.

— Я полагаю, вы уже составили представление о том, кто послал меня, — Шейн счел, что пора приступить к делу, но опять же, не сразу, в лоб, а аккуратным обходом.

— Я составил представление о том, кого вы хотели бы представлять в моих глазах, — ответил Ангус, и от его безмятежного, очень добродушного тона Питера бросило в холод. Больно уж не вязались внешний облик и прекрасно поставленная речь ирландца с антуражем подвала.

— Но пока это лишь слова, — завершил мысль Галлоуэй. — Им требуется достойное подтверждение.

— Я потратил немало времени, чтобы связаться с вами и думал, что рекомендации достаточно весомы, — заметил Шейн как можно более нейтрально.

— В наши дни рекомендации стоят весьма недорого, — с некоторой долей философии откликнулся Ангус. — Увы, я материалист в том смысле, который вкладывают в это понятие марксисты. Я верю только тому, в чем удостоверился сам. Рекомендации позволили вам войти сюда, но чтобы выйти, понадобится нечто большее.

— Тогда, с вашего позволения, я бы перешел к делу, только вот… — Шейн поморщился. — Вещи, о которых пойдет речь, слишком… конфиденциальны. Прошу простить, но здесь слишком много ушей.