Среди пациентов и друзей мамы была семья Узюковых. Они жили в большом доме на Кузнецком мосту. С их единственной дочкой, моей ровесницей Розой, мы занимались немецким языком в частной группе еще в дошкольные годы. Нередко занятия проходили в большой и светлой двухкомнатной квартире Узюковых. Розин отец был красным командиром высокого ранга. На его гимнастерке красовался полученный еще в Гражданскую войну орден Боевого Красного Знамени. Я его хорошо помню: высокий, широкоплечий, молодой. Он любил возиться с нами, малышней, после урока. Жаль, что не помню его имени. Жену его звали Любовь Яковлевна. Она была красавица и работала в аптеке. Узюков, видимо, обожал жену и дочь. Мою маму вся их семья почитала. Помню, что когда умер отец, меня на пару дней, до похорон, отвели к Узюковым.
И вот году в 36-м он вдруг умер. Потом из подслушанных разговоров взрослых я узнал, что он застрелился. Рассказывали, что его близкий друг оказался вредителем. Узюков надеялся помочь ему осознать свои «заблуждения» и не сообщил вовремя «куда следует». А друг тем временем готовил диверсию. Погибли люди. Узюков считал себя виноватым в их смерти и... застрелился. Я его ужасно жалел, но понимал, что жить с сознанием своей виновности в гибели людей он не мог. В своей еще детской душе я клялся быть бдительным, быть непреклонным, быть суровым...
Теперь-то я не сомневаюсь в том, что Узюков все понимал, был уверен, что топор палача занесен и над его головой. Своим выстрелом он спасал жену и дочь.
Другой случай — мой дядя Миша. Я уже писал, что он был заместителем наркома финансов Гринько. Когда того арестовали, с дядей случился странный «казус». Как мне со слов тети рассказывала мама, его на ходу поезда случайно вытолкнули из тамбура переполненной подмосковной электрички, когда она уже шла мимо платформы. Дядя ударился головой. Пришлось поместить его в психиатрическую клинику. Ясно помню его лицо, когда через пару лет он оттуда возвратился домой. Даже мне, мальчишке, был виден глубочайший страх в его глазах. Я полагал, что это — следствие помешательства после травмы головы. Теперь мне ясно, что в клинику дядю Мишу спрятали от неминуемого ареста, и он боялся, что опасность еще не совсем миновала. Остальные годы до начала Отечественной войны дядя работал в издательстве «Советская энциклопедия». Во время войны умер.
«Над страной весенний ветер веет. С каждым днем все радостнее жить...» Так пели мы искренне и горячо, проходя в веселой, праздничной толпе первомайской демонстрации по широкой площади мимо украшенного транспарантами большого дома... А в его застенках, неслышные нам, хрипели избиваемые, ни в чем не повинные люди. А потом людской поток выносил нас на Красную площадь, и мы восторженно кричали «Ура!», махали руками и тянулись к мавзолею, где на трибуне в простом наглухо застегнутом полувоенном кителе стоял самый дорогой нам человек, наш защитник, наш «мудрый кормчий».
Теперь, на фоне вышеизложенного я могу приступить к описанию некоторых эпизодов из моей комсомольской юности. Хорошо помню свое первое комсомольское собрание. Оно происходило в начале ноября 1938 года, длилось 3 дня (!) и было посвящено весьма важному для нас вопросу. Дело в том, что по каким-то причинам наша школа к 1 сентября получила распоряжение освободить ранее занимаемое здание. Для нас в одном из дворов того же Петровского переулка уже выстроили из красного кирпича новую школу стандартного образца. Ей был присвоен номер 635. Но переехать в нее мы не могли. Не было закончено внутреннее оснащение — то ли сантехника, то ли электрика. Наши классы на неопределенное время распихали на 3-ю смену по другим школам района. Эту ситуацию и обсуждало то знаменитое собрание. Место для него нам предоставила начальная школа, располагавшаяся в Дмитровском переулке.
Всем заправляли члены старого комитета во главе с Валей Королевым: окончив школу, эти ребята не перестали болеть за ее дальнейшую судьбу. В конце лета они провели «самостоятельное расследование» причин задержки с подготовкой здания к учебному году и пришли к выводу, что виноват в этом недавно назначенный новый директор школы. Уже не помню: то ли он потратил какие-то деньги не по назначению, то ли просто оказался «шляпой». Так или иначе, но «материал» на руках у ребят был достаточно серьезный и хорошо документированный. Неведомого до той поры директора пригласили на наше собрание. Он явился. Всячески старался оправдаться в предъявленных ему обвинениях. Однако после горячих дебатов комсомольцы единодушно решили просить районный отдел образования (РОНО) отозвать горемыку-директора. Ребята из комитета комсомола, конечно, знали, что директор школы — «номенклатура» райкома партии («идеологический фронт!»). Поэтому на собрание пригласили и инструктора райкома партии, ведавшего школами. Он не выступал. Но директора через несколько дней сняли с должности. Я упоминаю об этом собрании не только потому, что оно произвело на меня, новичка, большое впечатление своей деловитостью. Описанный факт иллюстрирует то обстоятельство, что в разгар репрессий, когда права отдельной личности были безжалостно растоптаны властью, игнорировать коллективную волю даже комсомольцев-школьников эта власть еще не решалась.
Директором школы был назначен Георгий Васильевич Гасилов. Он оказался человеком выдающегося организационного таланта и энергии. Особенно сильное впечатление на нас произвели его романтический облик и яркая, страстная речь. Был он невысокого роста, заметно сутулый, со впалой грудью. Говорили, что у него туберкулез. Ходил быстро, энергично жестикулировал. Густые, откинутые назад черные волосы, худое лицо, горящие глаза, усы и бородка «под Ленина» — все соответствовало нашим представлениям о пламенном революционере. Получалась некая комбинация Антона Макаренко (мы все читали его «Педагогическую поэму») и Николая Островского («Как закалялась сталь»). Он преподавал историю партии в 10-м классе по изданному в те годы «Краткому курсу» этой истории под редакцией Сталина. Его речь украшали сильные, импонировавшие нашей молодой нетерпимости декларации вроде: «Нас недаром прозвали твердокаменными!» (это о большевиках). Или: «Большевики меньше всего похожи на кисель, а больше всего — на железо!».
Позднее мы узнали, что перед этим он работал в Наркомпросе. Пост директора школы был явным понижением, но... не более того. Между тем, как почти всех сотрудников Наркомпроса репрессировали.
В следующем, 10-м классе секретарем комитета комсомола школы избрали меня. Стимулируемый Гасиловым, я развернул бурную деятельность. Для начала опишу (не без стыда) преображенный облик комнаты, отведенной нашему комитету. Убранство ее было трогательно слизано со стандартного декора кабинетов райкома партии.
Т-образный стол, покрытый зеленым сукном. Большой портрет Ленина на стене и его же маленький бюстик на этажерке с какими-то молодежными брошюрами. В углу — книжный шкаф, стекла которого прикрыты изнутри складками красного шелка. Как будто там хранятся укрытые от посторонних глаз особо важные документы. На столе секретаря лампа под зеленым абажуром, пластмассовая чернильница и «пятидневка» — пять отрывных блокнотиков для записи намеченного на каждый день, связанных в один ряд. Снаружи на белой двери крупными золотыми буквами на красном фоне: «Комитет ВЛКСМ». И наконец, апогей почтительного подражания: на внутренней стороне той же входной двери — уже «деловое», черным по белому: «Уходя, проверь, заперты ли шкаф и стол» (!). Да, еще раздвижная, кремового цвета занавеска на высоту трети окна. Наверное для того, чтобы голуби не подсмотрели, чем мы там, на 4-м этаже, занимаемся. Впрочем, дело не ограничивалось декором.
Соцсоревнование тогда еще не приняло последующего чисто формального характера. Соревновались заводы, шахты, советские учреждения, издательства, вузы, школы, детские сады... У нас соревновались между собой старшие (7-10-е) классы. Соревновались они, естественно, за наилучшую успеваемость и дисциплину. Но соревнование, как поучал нас Георгий Васильевич, должно быть ежедневной борьбой, а не подведением итогов, когда все позади и ничего уже нельзя исправить. Поэтому и ход соревнования должен наглядно отслеживаться соревнующимися ежедневно!
